Страница 100 из 172
Бомелий заключил: ни одна иноземная особа королевской крови не снизойдет до Иоанна. Брак его деда Иоанна III с Софьей Палеолог, племянницей последнего византийского императора был исключением, не зарей новины.
- Не гляди на меня как на московского противника, - заметил Годунову Бомелий. - Рассуждаю я честным умом, без прикрас.
Годунов ждал продолжения.
- Ваш царь прав, ища жену среди подданных.
Годунову явственно открылось: и для царя есть пределы. Каждой твари, венценосной ли - нет, конечный шесток отмерен. Иоанн высок на Руси, заграницей же об него ноги вытирают.
- Так на Руси все ниже государя, - соображал Годунов.
- Послушнее незнатная жена станет.
Негласно сговорившись искать послушный инструмент для своих невыговоренных интересов, ближе, ближе к трону, Борис с Елисеем перебрали кандидатуры царских невест. Ирина Годунова была бы идеальна, но Годунов боялся продвигать ее. Бесконечные царские опалы и казни так затравили Бориса и других, что никто, и без того наупражнявшись в византийшине, не отваживался действовать напрямки. Выступала своевольная гордячка Марфа. К ней склонялся царь. Годунов выдал тайну: Марфа - не дева. Улыбка поплыла от углов рта Бомелия к рыжей бородке, далее - через изящные усики в паутинку морщин у глаз. Он понял, чего от него требуется.
- Сделаешь незаметно? – спросил Борис.
- Комар носа не подточит. Тончайшей кишечной нитью края девичьей бахромы стяну. После брачной ночи надоумь восстановленную девицу вишневого сока на простынь подпустить. Жених будет доволен.
Годунов вспомнил, как по старому славянскому обыкновению, на утро свадьбы выносят показывать похмеляющимся гостям кровавую брачную подстилку. Горе молодой жене, когда не красна простынь.
- Будет ли Марфа нашей послушной шеей? - тер лоб Годунов. Силен царский характер.
- И силен, и слаб – неровен, - резюмировал Бомелий.
На сем два вынужденных друга расстались. Подглядыванием и подслушиванием пропитались стены государевых палат. В кладовке Бомелиевой лаборатории приложил ухо к переборке аптекарь Зенке. От дверей слушал Григорий Грязной. Пылко не любил он Годунова, грезил возмездием. Григорий поспешно бежал, заслышав шаги Бориса на выход.
Годунов вернулся к Бомелию, колко высказал:
- Елисей, рассуждал ты, ежели верить, незаинтересованно, но чего же надобно тебе? Сердечное должно иметься?
Бомелий вздохнул:
- Трое деток и супруга милая остались у меня в Батавии. Дорога мне семья, заработанное на царевой службе пересылаю в Амстердам. Сладок воздух отчизны. Знал бы ты, Борис, как пьянит морская влага, поднимающаяся от ровных наших каналов, где скользят покатые лодки. Далеко хлопнувший парус трогает сердце струнным перебором. Смешны до колик наши альбатросы. Ты их не видел. Для вас это белые куры высоко неуклюже летающие, прибрежные хищники. Красивы русские девушки, нет им равных, но очаровательны и аккуратны девы наши. Умеют они ждать голландских мореплавателей. Далеко-далеко за морем, не представляешь ты, Борис, как далеко, плыть при попутных ветрах три месяца, есть сказочные острова пряностей. Без зимы, с вечным летом.
- Где Индия?
- Много далее… Там, на сих островах мои соотечественники основали Новую Голландию, учат дикарей грамоте, приучают бытию гражданскому, несут независимую веру Христову, беспоповщину…
- И пряности вывозят, какие мы в борщ сыпем за царским столом.
Елисей надулся на непонимание:
- Уехал бы и я в Ост-Индию, но видно Московия – мой удел.
Бомелий говорил не так гладко, как изложено. Переходил на голландский, порой добавлял немецкие слова.
- Обидно мне за вас, московитов, Борис. Красива и богата страна ваша. Отчего не любите?
- Любим мы, тебе не понять, - буркнул Годунов, чуждый отвлеченности.
- Так – не любят! Каждый у вас сам за себя. Соседи вы друг другу случайные, дерете вы свою родину, как птицу, к обеду. Ничего ведь не останется. Злее всех иных вы народов. Грубые, завистливые, жадные, нечистоплотные. После ухода ваших купцов в Европе лавки проветривают. Ножами и вилками пользоваться не умеете, жрете руками.
- Ты чего понес?! – вспыхнул Годунов. – Знаем мы вас, чистюль! Не обворовывать ли нашу землю на Русь понаехали. Верит вам царь, я бы иноземцев выгнал. Выучить, и у нас врачи сыщутся, и астрологи, и мореплаватели. Народ наш сметлив.
- Нет. Он – безрассуден. Слаб умом против Европы.
- Вы же – притворщики. Не мытьем, так катаньем, издалека берете!
- Культура-то! Не можете вы без нас, потому что сами себе не верите. Побольше бы денег у вас, наводнили бы города европейские. Знать уехала бы в Лондон, куда царь мечтает. Не свое хотите благоустраивать, чужое – устроенное на деньги из простонародья выжатые себе купить. Неумехи – вы, отставалы исторические. Дальше других стран ваша лежит, после всех заселялась она, потому что жить в ваших краях – народам худшим, с хорошего климата вытесненным. Кто вашу зиму с грязью, слякотью и морозом неприятнейшим потерпит?! Определено вам – быть последними, после других народов. Рано – поздно природные богатства ваши оскудеют, к нам вывезете, опустеет земля ваша, сами матери русские перестанут на нищету потомков рожать…
- Куда! Будет лаяться! – Годунов чертыхнулся, перекрестил рот и выскочил, хлопнув дверью, обсыпав штукатурку. Он клял, что не сдержался, осудил царя словом, не нашел нужных слов защитить Московию. Хотелось постоять, не хватало слов защиты. Оскорбляя Россию, Бомелий задел Годунова. Борис не знал теперь, выполнит ли премудрый Елисей обещание возвратить Марфе Собакиной девство. Скрепя, все же решил привести ее доктору в назначенное время.
Оставшийся Бомелий, переливая из склянки в склянки дымящиеся жидкости, с сожалением думал о Борисе и ему подобных, кого считал наиболее способными в русском королевстве. В прежней дороссийской жизни Елисей много поездил по Европе, ассистируя одному преуспевающему голландскому хирургу. В Италии он видел фрески Мазаччо, Джотто, Брунеллески и Микеланджело, картины Рафаэля, Леонардо, Боттичелли, Джорджоне, Тициана и Тинторетто, скульптуры Донателло и Верроккьо. Не церкви, но королевские дворцы и дома состоятельных граждан уже ими украшались. С томиком Данте, Боккаччо Петрарки или Рабле Бомелий гулял по римским улицам, заходил под величественные своды собора св. Петра. Восхищаясь гением Браманте, сидел на скамьях в часовне Темпьетто, омывал пот с лица в роскошных фонтанах, размышлял о вечном подле гробниц Медичи, изучал цветовые гаммы по мозаикам древних базилик. Остатки античности, колонны и арки, Колизей, бани пробуждали щемящее чувство скончавшегося совершенства.
Знаменитый лекарь, покровитель Бомелия, умер. Елисей услыхал, что в России склонны ценить талант, который в родных пенатах почитали посредственным. Приправленными иноземными пряностями мастерство легко сходит в земле Бореев за гениальность. Бомелий покинул родину, оставив воспевать ее двух Эйков, Босха и Брейгеля. Он жертвовал свободой мысли и семьей. Затаив горечь поражения, предавался мечтам о реванше, возвращении в лаврах за профинансированные царем научные достижения. Елисей отправился в сумрачное северное государство, где не ведали о перспективе в живописи, где не существовало пейзажа и портрета, лишь плоские столетиями утвержденные изображения на иконах, а еще колокольные звоны и очарование восточного богослужения, которыми его сухой ум не умел и не хотел восторгаться. Книгопечатание, и то иссякло. Царь таил типографию в своей ставке в Слободе под охраной невежественных гвардейцев, одетых по странной прихоти монахами. Бояре и народ накидывались на ученость как на искушенье дьявола. В столице типография была спалена местными вандалами. Царь печатал для себя в одном - двух экземплярах, и исключительно - духовное. Что говорить, если за наибольшего вольнодумца на Руси слыл сам самодур-царь. Ни единого русского писателя, драматурга и поэта, мирского живописца, скульптора. Архитекторов привозят с Аппенин. В центре Москвы – Кремль, памятник итальянской архитектуры.