Димитрий

         Раздраженный жених отвечал:

         «Вижу, что вы едва ли и весною достигнете нашей столицы, где можете не найти меня. Намерен я встретить лето в стане войска моего и буду в поле (крымском походе) до зимы. Бояре, высланные ждать вас на рубеж, истратили в  голодной стране все свои запасы и должны возвратиться к стыду и поношению царского имени».

         Мнишек тут же хотел повернуть назад. Самомнение его было на пределе. Малейший укол вздыбливал его спесь. Сопровождавший поезд невесты посол Афанасий Власьев не мог угомонить чванливых поляков. В каждом местечке поляки пировали, радуясь невероятной широте улыбки фортуны, готовящейся их проглотить. В пьяном заносчивом угаре Мнишек диктовал царю письма, где именовал себя, пятидесятилетнего человека, ветхим старцем, не способным лететь, как требовал нудящий посол.

         Передают: Марина тяжко плакала, когда переехали московский рубеж. На границе ее приветствовали русские царедворцы: Михайло Нагой, дядя царя, и князь Василий Мосальский, который успел оскорбиться польским гонором, сказав:

- Многие знаменитейшие государи европейские мечтали бы выдать дочерей своих за Димитрия, но Димитрий предпочел дочь Юрия, умея любить и быть благодарным.

         Мнишек остерегся тащить в Москву присланные Димитрием деньги, потому, встречаемый царскими посланцами, опять просил. Вместо денег ему отвечали удобствами. На границе Марину пересадили в московские сани, значительно превосходящие роскошью те, где ее родители везли. В сани, украшенные двуглавым серебряным орлом, впрягли двенадцать белых коней. Возницы были в парчовой одежде. Впереди поехало двенадцать отроков из лучших боярских семейств. Они кричали, предупреждая карету о камне или рытвине.

         Дорога до Москвы была хорошая. Ее специально исправили, переделали мосты. Срубили новые дома для невестиных с челядью ночлегов. Встречи везде были, как прежде у принцев: в Смоленске, Вязьме подносили Марине и от себя, и от града, и от скучавшего жениха. Поляки принимали меха, жемчуг и серебряную посуду, указав на берегу Угры, что здесь некогда пролегала граница с Речью, уместно царю было бы старую землю  вернуть. Мнишек показывал русским воеводам и волостелям Димитриеву владетельную грамоту на Смоленск с уездами, чтобы те приучались к скорому хозяину.

         В Вязьме Юрий Мнишек оставил дочь. С сыном и зятем –  Константином Вишневецким он скакал в Москву торговать дополнительных условий. Поляки полностью уверились: тридцатичетырехлетний  тронный юноша голову потерял от любви, с него можно выжать, чего не дала шестидесятилетняя Ливонская война. Такого дурака надо было еще поискать. Никто не предполагал, что Димитрий зиму прожил с Ксенией Годуновой, невенчанной женой,  у него сонм наложниц и предстоит мучительный выбор: на время отказаться от всех или сразу показать Марине, как от Владимира Святого жить и править принято.

         Прежде чем с государем,  Мнишек перемолвился в Москве с младшей родней,   рискнувшей участвовать  в славном походе. Названный зять принимал дорогих гостей, сидя на золотом троне. Патриарх и епископы сидели на лавках одесную, бояре – ошую. Юрий целовал колено и руку Димитрия, говорил сладкие речи :

- Не знаю даже. Какое чувство преобладает в душе моей: удивление ли чрезмерное или радость неописуемая? Недавно мы проливали слезы умиления, слушая повесть о жалостной мнимой кончине Димитрия Иоанновича, и вот видим его воскресшего! Не истекло года, как с искренним участием и сочувствием нежным я жал руку изгнанника, моего гостя печального, ныне – лобзаю эту руку державную с благоговением. О счастье. Как играешь ты смертными! Но что говорю? Не слепому случаю, а Провидению дивимся в судьбе твоей. Оно спасло тебя и возвысило на утешенье России, всего мира христианского. Уже известны мне твои блестящие свойства: видел тебя в пылу битвы, неустрашимого, в трудах воинских, неутомимого, к зимнему хладу нечувствительного. Ты бодрствовал в поле, когда и звери севера в норах таились. История и стихотворство прославят тебя за мужество, за многие иные добродетели, которые спеши открыть миру. Но я особенно должен славить твою высокую ко мне милость, щедрую награду за мое к тебе раннее дружество, которое предупредило  честь и славу твою в свете. Ты делишь свое величие с моей дочерью, умея ценить ее нравственное воспитание и выгоды рождения в государстве свободном, где дворянство столь важно и сильно, где все более знают, что добродетель истинное украшение человека.

         Димитрий слушал чувствительно, беспрестанно вытирал мокнущие глаза платком, только заметив, отчего ни тесть в пространной речи, ни Сигизмунд в присланном адресе упорно отказываются называть его непобедимым Цезарем, как им было вменено.

         Мнишек ухмылялся в пол. Далее за царя говорил Власьев. Димитрий же продемонстрировал свободомыслие, установленное им в московском сенате. В угоду иезуитам поставили вопрос о соединении церквей. Синклит и Дума яростно зашумели. На сто человек едва ли имелось меньше мнений, щедро подавали отрицательные. Димитрий подмигивал Мнишеку: видишь, и у нас  нарождается польское разнообразие.

         Интеллектуальное упражнение живо кончилось, и всех повели к накрытым столам. Поляки оценили варварскую роскошь дворца: шкуры медведей, лосей, рога, щиты, сабли, палаши, шлемы висели на голых стенах. Французские гобелены изображали подвиги Генриха IV, Димитрий утверждал – не француза, его: охота на вепря, сражение на фоне остроконечной башни с часами на берегу нидерландского канала, куртуазная сценка у подножия Пиренеев или Вогезов, корабли в шумящем прибое у Ла – Рошели.

         На пиру Димитрий продолжал всячески чествовать тестя и скорую родню. Все же, по царскому обычаю, сидел за отдельным столом. Бояре и епископы сидели за нижними столами. Димитрий от себя передал через дворецкого Мнишеку, сыну его и князю Вишневецкому золотые тарелки с брашном. Угощал также и телятиной, которую православные почитали за пищу грязную, поляки же любили. Думные бояре сидели за столами ниже царского возвышения. Еще не приучая к кофе и парикам, Димитрий попустительствовал и перед боярами поставить блюда с телятиной.  Бояр без особого умысла расчесали, что называется, под одну гребенку с поляками.

         И вот, когда бояр по очереди, начиная с Мстиславского, подводили к столу государя, ублажавшего тестя, для взаимных приветствий, все услышали слова Василия Шуйского, сказавшего сидевшему напротив Татищеву, что телятины он есть не станет. Это бы и промелькнуло. Только Татищев, будто уколотый, в громкий голос заговорил о богопротивности сего Фиестова пира.

         Надо было видеть бледное лицо молодого государя, явственно насыщавшегося бордовой краской.  Не смущаясь, показывая самовластие в устрашающей красе, Димитрий приказал прислуге немедленно вывести смутьяна. Заложить коней и без прощания с семьей увести Татищева на поселение, хотя бы, в Вятку.

         Поляки смотрели, слушали и уверялись, что с Мариной Димитрий не будет жесток.

         Ввели двадцать лопарей, привезших в Москву ежегодную дань. Димитрий сам рассказывал полякам у какого северного моря сии дикари живут, чем промышляют. Царь хвастал Юрию о несметных богатствах России, ее просторах, разнообразности толп.

         Явился оркестр. Заиграла музыка. Сын Мнишека и Вишневецкий танцевали с приведенными нарядно одетыми боярскими дочерьми. Выдавали польку, краковяк. Поляки смотрели на девичий ручеек, иные русские пляски. Угадывали гопака в переплясе. Димитрий периодически исчезал, появляясь то в образе европейского щеголя, то венгерского гусара, что заставляло тестя задумываться о зятя  неясном характере.

         Неделю угощали Мнишека. С утра растрясали желудки звериною ловлею, где Димитрий на один выходил к медведю с рогатиной, бритвенным сабельным ударом отсекал зверям головы. Бояре охрипли кричать: «Слава царю!» на каждый его успех.

         Димитрий показывал куклу – краковянку в пестрых лентах, подаренную Мариной. Клялся, что ставит ее под образа перед сном