Клеймо создателя. Гипотеза происхождения жизни на Земле

Не припомню, чтобы Фрума рассказывала о Ферми, как об ученом. Да и саму ее вряд ли интересовал парадокс, который приписывают Ферми, и о котором писал Френсис Крик примерно так: «Если во Вселенной неисчислимое количество галактик, и если самой Вселенной почти полтора десятка миллиардов лет, а это значит смену, по крайней мере, трех поколений звезд, взрывы множества сверхновых, синтез атомов тяжелых элементов из которых были сформированы сгустки вещества, образовавшие планетные системы вокруг центральных светил, а часть планет (их во Вселенной все равно гигантское число) должна относиться к земному типу и иметь условия для возникновения жизни и время, достаточное для появления цивилизаций, которые никак не могли оставаться навечно привязанными к родным планетам и за четыре миллиарда земных лет должны были непременно до нас добраться, — если все это верно, ТАК ГДЕ ЖЕ ОНИ?!?» Полный чувства юмора ответ Лео Сцилларда, американца венгерского происхождения и друга (а иногда — оппонента) Ферми, с которым они строили первый ядерный реактор, звучал так: «ОНИ среди нас. Но ОНИ называют себя венграми».

Каждая шутка оборачивается истиной в лоне вечности , отметил как-то Бернард Шоу устами своего героя[34]. Изложенный в этой книге вариант направленной панспермии (воспринимаемый именно так) — на основе идей Щербака и, отчасти, моих скромных размышлений, — может показаться, по словам Френсиса Крика, «довольно нехудожественной разновидностью научной фантастики». Но допустив его, легко представить, что Сциллард — будь он согласен с Криком — нисколько не поступился бы чувством юмора, если бы ответил: «ОНИ? Да ОНИ вокруг нас — все, кроме венгров! Венгры, впрочем, тоже — если уж на то пошло».

Я, конечно, отдаю себе отчет в том, что изложенная здесь гипотеза — не столько результат суммы сегодняшних знаний о жизни, о ее происхождении, эволюции и условиях, которые позволили ей возникнуть на нашей планете — или где бы то ни было, — сколько следствие гигантских прорех в этих знаниях, которые более или менее удачно можно заполнить так или иначе аргументированными умозрительными вариантами. Задача этой книги — показать, что, по крайней мере, один из таких вариантов не настолько умозрителен, как то может показаться на первый взгляд — еще одна причина, по какой я посвящаю ему книжку. Мне говорили, что интерес к этому варианту, с точки зрения серьезных людей, по меньшей мере, несерьезен . Поскольку вероятное объяснение отсутствия такого интереса (см. выше) кроется, на мой взгляд, исключительно в различии вкусов серьезных и не слишком людей, с грустью отмечаю, что — несмотря на известную поговорку — с особым ожесточением в этой жизни спорят именно о вкусах: вспомним хотя бы Спор двух древних греческих философов об изящном [35]. Так что с серьезными людьми пусть разговаривает Маленький Принц в своей чудесной манере. В свое время Энгельс — человек, как было хорошо известно в СССР, вполне серьезный — с удовольствием цитировал древнего грека: «Ни к чему не относись слишком серьезно!» Да и Оскар Уайльд сказал однажды: Жизнь — слишком сложная вещь, чтобы говорить о ней серьезно . Кроме того, тема, которой посвящена эта книжка, ориентирована не на «узких и чистых» математиков или физиков или биологов, но на тех из них, чье ухо чувствительно к красоте и способно различать ее в рёве и визге той самой Музыки Сфер , даже если эта музыка записана неумелой рукой какого-нибудь Левия Матвея на коряво разлинованном ноутоносце . Автор и сам мог бы сгодиться на его роль, если бы для этого нужно было только неумение. Но, как известно, не всякий Берлиоз — композитор.

Весной 1994 года (я вновь работал тогда в Университете Чикаго, занимаясь герпесвирусами) мне посчастливилось слушать лекцию Курта Воннегута. Воннегут прошел здесь когда-то курс антропологии, подготовив к концу его магистерскую диссертацию, которую единодушно «задробил» весь состав кафедры. Этот провал он не забыл. 24 года спустя та же кафедра присудила ему искомую когда-то степень за роман «Колыбель для кошки ». Еще 24 года спустя он от души поквитался с Университетом под хохот аудитории — и больше сюда, насколько мне известно, уже не приезжал. Этот хохот и сохранился в моей памяти.

Рассказывая о себе, он вспомнил, что однажды его русская переводчица Рита Райт дала ему почитать советский журнал «Работница», чтобы скоротать время. Углубившись (с помощью Р.Р.) в какой-то рассказ, Воннегут вдруг понял, что его формальное образование легко позволяет ему представить этот рассказ графически. Он взял мел и изобразил на доске абсциссу (время) и ординату (судьбу и состояние души). У левого конца абсциссы он поставил букву В , сказавши: тут будет Begi