Шестая батарея

Назначение на должность заместителя командира взвода Добжицкий воспринял болезненно, посчитав это личным оскорблением. Выслушивая указания работавшего в училище советского преподавателя, он с ненавистью думал: почему он, националист и офицер подполья, должен стоять навытяжку перед большевиком, подчиняться его решениям, выполнять его указания? Еще сильнее обострилось чувство ненависти. Но он решил взять себя в руки, проявить выдержку, дождаться того времени, когда сполна рассчитается со всеми. Ни о чем не догадывающиеся ребята, относящиеся к нему как к ровеснику, узнают, кто он на самом деле и на что способен. Вот уж будут ошарашены!

С той минуты Зигмунта преследовала только одна мысль: нужно сделать так, чтобы в решающий момент повести за собой молодежь училища. Нужно добиться этого любой ценой. Но прежде всего надо начать с оргработы в условиях глубокой конспирации. Добжицкий глядел на веселые лица курсантов, и его охватывало чувство пренебрежения и презрения к ним. Он считал их безголовыми тупицами, лишенными национальной гордости. Среди них было не много таких, на кого можно положиться. Некоторых он знал еще по службе в запасном полку. Они признались ему, что принадлежат к антикоммунистическому подполью. Вот их-то и нужно было привлечь в первую очередь. Осторожно, тщательно обдумывая каждый свой шаг и каждое слово, Добжицкий готовился действовать…

VII

Пролетели первые дни пребывания в училище. Батарея уже не являла собой сборища посторонних, случайно встретившихся людей. Жизнь бок о бок, учеба, интересы и прежде всего совместная работа сближали курсантов и способствовали их сплочению, установлению искренней и крепкой дружбы между ними. Взводы становились своего рода семьями в небольшом коллективе — батарее.

Артиллеристы открывали друг у друга достоинства и недостатки, веселый нрав и способности. Вся батарея гордилась тем, что в ней служит талантливый художник-график Кшивка, смеялась над вечно голодным любителем добавки Вирчиньским, переживала по поводу амурных похождений постоянно влюбленного Вихшиньского, особенно тогда, когда из-за распорядка дня срывались его встречи с той или иной девушкой. Во взводах царила атмосфера взаимного доверия и товарищеской солидарности.

Такие настроения благоприятствовали работе Добжицкого. Имевшиеся в каждом взводе преданные ему люди приступили к тщательно продуманной агитации. Добжицкий понимал необходимость скрывать свое истинное лицо и обращал на это внимание своих людей. Их деятельность не бросалась в глаза, хотя именно они были инициаторами различных дискуссий на политические темы, стараясь придать им такую направленность, чтобы вызвать разброд и шатания среди курсантов.

В батарее не было ребят, которые во время гитлеровской оккупации были связаны с ППР или Армией Людовой. Тем не менее значительное большинство их вступили в армию в искреннем порыве, увидев в Люблинском правительстве законную власть, и с первой же минуты заявили о своей поддержке демократического строя.

Но все же работа Добжицкого приносила свои плоды, поскольку в батарее почти не было политически зрелых людей, сознательных и закаленных, способных противостоять испытанным приемам, применявшимся Добжицким и его приспешниками. Не прошедшие школу политической борьбы курсанты не чувствовали опасности, не замечали вражеской работы. Дискуссии, умело направляемые людьми Добжицкого, казались им проявлением демократии, основанной на свободе слова.

Отношения сложились бы иначе, если бы командиром батареи был человек, который по политическому опыту и идейным качествам смог бы противопоставить себя группе Добжицкого. За передовым командиром, за идейным и умным воспитателем пошло бы большинство ребят. Но такого воспитателя не было, хотя эта роль отводилась Слотницкому.

Подпоручник Слотницкий ни дома, ни в школе не приобрел никакого политического багажа. Годы войны научили ею избегать опасности, не лезть на рожон, И он спокойно пережил гитлеровскую оккупацию. В армию пошел добровольцем. После освобождения части страны от фашистов тоже поддался охватившему молодежь энтузиазму. Добровольно поступил на офицерские курсы по подготовке замполитов. На этот раз он действовал уже из корыстных побуждений, полагая, что таким путем будет легче сделать карьеру, которая была его заветной мечтой.

Слотницкий обрадовался, получив назначение в Хелм, в артиллерийское училище. Подальше от фронта, думал он без тени смущения, решив в то же время воспользоваться любой возможностью, чтобы пробить себе дорогу наверх.

Однако первое же столкновение с курсантами охладило его пыл. Он быстро сообразил, что ребята — по крайней мере многие из них — превосходят его умом, знаниями, жизненным опытом, Слотницкий не мог противопоставить им ни настоящей идейной закалки, ни политических знаний. В то же время он был достаточно самокритичен, чтобы уже после первых бесед суметь правильно оценить расстановку сил. Ему все чаще казалось, что во время бесед его хотят на чем-то подловить и скомпрометировать. Он начал докладывать вышестоящему начальству о своих подчиненных, что они реакционно настроены, затрудняют его работу, что зачастую не соответствовало действительности.

Непосредственным его начальником был поручник Лис. Слотницкий направлял все усилия на то, чтобы завоевать расположение Лиса. Часами просиживая в канцелярии дивизиона, заводил с командиром беседы на ту или иную тему. Это были, собственно говоря, даже не беседы. Лис, страстный книголюб, все время листал книги и лишь изредка вставлял короткие фразы. Слотницкого же отличало однообразное многословие. Он критиковал реакцию, высмеивал политическую близорукость своих соотечественников, выражал сомнение, выйдет ли что-нибудь путное из «его» курсантов. Постоянно повторялся, прибегая к одним и тем же избитым фразам.

В батарее он проводил политическую работу по установившейся когда-то схеме — чтение газет и пропагандистских брошюр, беседы. Курсантов утомляли бессодержательность и формализм таких занятий. Они без особого труда усвоили скудный запас догм, который велел им вызубрить Слотницкий. Вскоре к нему прилипло прозвище «преподаватель закона божьего», которым наградил его балагур батареи курсант Сумак.

Как-то раз после очередной беседы Слотницкого он рассмеялся:

— Ну прямо как наш ксендз! Осталось только надеть на него сутану и выстричь тонзуру…

Обстановка в батарее накалилась, когда Слотницкий начал проводить рекомендованные ему Лисом «индивидуальные беседы», больше смахивавшие на допросы. Ребята относились к таким беседам как к тяжкому наказанию. Они уже видели в Слотницком не безобидного зануду, а настоящего инквизитора.

В то же время курсантам нравились строевые занятия, высокая подготовка и самоотверженная работа преподавателей училища. Несмотря на отдельные недостатки, жизнь в подразделении нормализовалась.

И вдруг ни с того ни с сего на батарею обрушились несчастья…

Как-то раз после обеда, когда курсанты были заняты самоподготовкой, Слотницкий, проходя по коридору, заметил торчавшую из кармана одной из висевших шинелей бумажку. Ради любопытства вытащил ее и, прочитав, чуть не упал в обморок. Он бросился к Лису, а с ним — к Орликовскому. Когда страсти улеглись, он возликовал в душе: сбылись его предсказания, батарея настроена враждебно и непримиримо. В разговоре с Орликовским он недвусмысленно дал понять, что на ней нужно ставить крест.

Ему поручили провести расследование этого дела. Он начал с тех, кто сознался в принадлежности к Армии Крайовой.

— Кто подбросил листовки? — был его первый вопрос к каждому допрашиваемому. Ребята не знали. Слотницкий попытался вызвать их на откровенный разговор. Расспрашивал, кого они подозревают. Те молчали. Их поведение приводило его в бешенство.

— В лесу, в АК, вы все понимали, все видели, а здесь нет! Как будто ослепли! А если прижать вас, то наверняка скажете, — говорил он с угрозой в голосе.