Чешская рапсодия

Однажды, когда Матей старался развеселить ребят, Вайнерт проворчал:

— Эх, ребята, да разве все это вечно? Я лично верю, что мы победим, потому что Советская власть в честных руках. А тогда наведем порядок и дома.

Синяк вокруг глаза Ганзы — памятка от казака — расцвел всеми цветами радуги, Аршин избегал глядеться в зеркало, но в разговоры встревал с обычной язвительностью. Вот и теперь он прервал Вайнерта:

— Это нам ясно, но только с какой стати недоучка фельдшер учится на нас, надеясь стать дивизионным комиссаром? — и сквозь щелки глаз с опухшими веками он метнул в Конядру пронзительный взгляд.

— Вот трепло, — незлобно засмеялся Конядра, — я хоть это делаю, а ты засыпаешь в седле! Курт прав, а я добавлю: мы все время должны сознавать, что мы — первое поколение будущей международной коммуны. Не беда, что порой нам есть нечего. И надо нам раз и навсегда отвыкнуть от мысли, что на свете угнетали одних только чехов.

Беду это задело за живое — видно было, что сегодня он лишь напускает на себя удаль. И с деланным смехом он сказал:

— Короче, не надо забывать, что человек — это не только штаны, гимнастерка да папаха! Он еще козлиная бородка, как у тебя…

— В последнее время ты что-то часто проповедовать стал, Аршин, — вмешался Бартак. — Кажется, пора тебя сделать полковым фельдкуратом.

— Для такой работенки у меня руки коротки, Войта, — осклабился Беда, ему стало смешно, когда он представил себе, как бы он красовался на коне в роли фельдкурата. — А ты, голубчик гусар, кончишь по меньшей мере партизанским диверсантом. Слыхал я вчера от Йозефа Долины, что ты готовишься двинуть с нами на Царицын и завалить Волгу телами царских генералов.

— Не путайся в планы Киквидзе, голубчик драгун, — оборвал его ротный, — а почини-ка лучше свои знаменитые драгунские штаны, у тебя уже вон коленки вылезают.

— Зачем? Я героически добуду шаровары у какой-нибудь казачки, — Ганза победно приподнялся, ожидая, чтоб его словам засмеялись.

— Охота вам без конца пререкаться? — возмущенно буркнул Ян Шама. — Смените-ка тему! Мне сегодня не хочется болтать о том, как и когда колотили нас казаки. Товарищ Бартак, не знаешь, как Сыхра? Мне кажется, Книжек сделал доброе дело, не взяв его в этот славный поход к белым — по крайней мере Вацлав вовремя попал к доктору, и это его спасло. Кто бы мог подумать, что Вацлава одолеет тифозная бацилла? Он всегда был здоров как бык.

— Бык с цигаркой в пасти! — прыснул Аршин.

— Заткнись! — прикрикнул на него Долина.

— За Вацлава я не боюсь, — ответил Бартак, — он в Москве, в хорошем тифозном бараке, и знаете, кто за ним ухаживает, чтоб он не так скучал по нас? Сестра Голубирека! Наконец-то и он попал в женские руки, здесь ему все было некогда.

— От кого ты узнал? — спросил Ганоусек, зябко съежившийся за его спиной.

— От Голубирека. Он написал сестре, чтобы она сообщала нам о здоровье Вацлава, и сегодня пришло ее первое письмо. Может, Вацлав выкарабкается. Днем в Москву звонил сам Киквидзе, и главный врач сказал, что надежда есть. Киквидзе сказал мне об этом часа два тому назад.

— «Может, выкарабкается, есть надежда», что это за разговоры? — проворчал Шама. — Сыхру надо лечить как следует. Только он уехал — и сразу такой позор… Он-то бы наверняка потребовал письменный приказ начдива, а если бы убедился, что Книжек изменник, так бы и треснул его пистолетом по ученой башке.

— Ты когда-нибудь болел тифом? — обратился к Шаме Тоник Ганоусек. — Не болел, так не говори. Болеть тифом — это хуже, чем идти, как баран, за Книжеком да утешать себя тем, что с нами идет полковой оркестр и председатель полкового комитета Долина.

Йозеф Долина резко выпрямился и вперил в Ганоусека грозный взор. Ганоусек ответил столь же грозным взглядом:

— Может быть, я неправ?!

Долина вышел на негнущихся ногах. Бартак и Вайнерт пошли за ним — знали, как страдает Йозеф из-за своей оплошности. Лагош повалился на нары, делая вид, что засыпает, а сам думал об отцовском доме на маленькой площади в Угерской Скалице и о флагах, которые теперь развеваются там над крышами…

Аршин Ганза вдруг растерялся. Ему было холодно, а встать, подбросить дров в железную печку — лень… Ганоусек прав, но не знает, как беспощаден Долина к предательству…

Аршин подошел к Лагошу и потянул его за ногу.

— Оставь Лагоша в покое, — проворчал Ганоусек, гнев которого еще не улегся. — Не все такие толстокожие, как ты. Ему так же тошно, как всем нам. Небось вспоминает об отце с матерью, да еще хочется ему заглянуть в Максим, повидать сына. Нюся-то не пишет, и Михал боится — вдруг какая-нибудь свинья донесла, что отец мальчишки в Красной Армии…

Аршин покосился на Ганоусека опухшим глазом и вышел из барака — ему хотелось кричать… На нары к Лагошу подсел Конядра.

— Дрыхнешь, Михал? Не похоже. Послушай-ка, что же тогда мне говорить? Ведь мой сын за тысячи верст отсюда, в Чехии. Ничего, увидишься со своими…

Лагош и теперь не ответил. Конядра встал, отошел в свой угол, растянулся на койке. «Плохо нам, ребята, — думал он. — Устали как собаки, и страшно нам стыдно за Книжека. И мне, быть может, больше, чем другим. Мы с Книжеком оба были легионерами — ему бы прямо к Колчаку податься, а не марать репутацию чехов в Красной Армии… Ничего, я тебя, Книжек, достану, клянусь! Не я, так Войта отправит тебя на тот свет. А наша республика подождет. — Конядра повернулся на другой бок. — Долину надо пока оставить в покое, он сам поймет, что ему делать. Чего вы боитесь, ребята? Смерти? Я тоже ее боюсь. Если бы не понимал, что в России мы деремся за великую правду — давно бы уехал домой. Теперь там, верно, все ликуют — только мама плачет; может, даже больше, чем когда я уезжал на фронт. Если они там получают мои письма, тоже дрожат за меня… Не знают, что я делаю тут для них же…»

Конядра не заметил, как к его койке нерешительно подошел Аршин. Он в шинели, затянут ремнем, с рыжей вылинявшей папахой под мышкой. Синяк его вокруг глаза совсем позеленел.

— Матей, я должен тебе кое-что сказать, — промямлил Беда вполголоса. — Ты мой непосредственный командир…

Конядра очнулся от дум. Увидел, Аршин какой-то сам не свой. Беда, не ожидая его ответа, продолжал еще больше смутившись:

— Слушай, дай мне, дураку, в рожу! Я еще полчаса назад должен был объехать телефонные посты и вот никак с духом не соберусь… Верно, потому что казак стукнул меня по башке…

— Тогда перестань болтать и лети, делай дело! — сказал Конядра.

— Легко тебе говорить — «лети». А мне нынче страшно нос высунуть в степь, очень страшно, Матей… С тех пор как убили Петника, какой-то ужас засел у меня в груди. Ледяной такой, никак не отвяжется… Словами не скажешь! Не хочется мне тут околевать, когда дома — мир и у нас свое государство… Но разве могу я уехать? Гнилушка я, что ли? Короче: встань, Матей, дай мне в морду и поезжай со мной. С тобой мне не будет страшно. Я Лагоша хотел попросить, да ты видишь, что с ним… — Ганза уже шептал хрипло. — А я разве имею право бояться? Испугался один — и другие перетрусят…

Конядра молча встал, медленно надел шинель. Он о чем-то напряженно думал, наморщив лоб. Заговорил он тогда лишь, когда застегнул ремень:

— Ты кстати пришел, Аршин. Мне хочется на свежий воздух, хорошо будет проехаться.

— Я приведу тебе коня, — оживился Ганза и выбежал вон.

Они молча ехали рысью, пока не миновали последний дом. Луна светила слабо, ее то и дело закрывали черные снеговые тучи. Аршин держался как можно ближе к Матею. Объехали посты, перебросились парой слов с часовыми — и вдруг на Ганзу напала разговорчивость. «Товарищи дорогие, вы знаете, что такое скала? Вот и держитесь, как скала!» — говорил он часовым. Ему необходимо было услышать собственное ободряющее слово.

— От тебя несет то жаром, то холодом, — заметил Матей.

Ганза снова упал духом.

— Ты так думаешь?

Добрались до самого опасного участка фронта. Тут Беда остановился, коротко засмеялся. Глаза его светились, как у кошки.