Чешская рапсодия

Зина улыбалась сквозь слезы. Матей еще раз поцеловал ее. Она с плачем снова потянулась к нему.

Поезд был набит до отказа. Матей взобрался на крышу вагона, уселся на свой мешок, поглядывая сверху на Зину и Нюру. Они держались за руки — черная Нюра и светловолосая Зина — и грустно махали ему на прощание. Вдруг появился Аршин Ганза, за ним Власта Барбора и запыхавшаяся Фрося. Она весело смеялась и кричала Матею, чтобы он был осторожен и не свалился под поезд.

Зина повернулась к Фросе, глаза ее засияли.

— Это и есть Фрося? — крикнула она Матею, указывая на появившуюся женщину.

— Познакомься с ней! — прокричал тот в ответ.

Он почувствовал большое облегчение, увидев, как его друзья пожимают друг другу руки и смеются. В этот миг он заметил Гуреева, тот пробирался к поезду, расталкивая людей чемоданом. Железнодорожники отгоняли пассажиров от переполненного поезда, но Гуреев, не обращая на них внимания, нахально лез вперед.

— Власта, черный! — крикнул Матей и, схватив свой мешок, собрался спрыгнуть с вагона, но сильная рука удержала его.

— Не валяй дурака, от поезда отстанешь, — сказал чей-то голос, и Матей признал справедливость этих слов, хотя не мог оторвать глаз от Гуреева.

Барбора и Ганза мигом очутились около «черного», преградив ему дорогу.

Власта толкнул его плечом, Аршин схватился за его чемодан. Тут подоспела и Фрося, дав знак двум чекистам, стоявшим в сторонке и будто только того и ждавшим, но Гуреев повернулся к Барборе, крикнул что-то, и в его руке сверкнул нож. Власта упал, в тот же момент и Фрося, схватившись за грудь, без звука рухнула наземь. Аршин выпустил чемодан, повис на спине Гуреева, изо всех сил заломив его руки. Гуреев отбивался ногами, стараясь сбросить с себя Аршина, но подоспевшие чекисты быстро с ним справились. Аршин подал одному из них тяжелый, будто свинцом набитый чемодан Гуреева и нагнулся к Власте. Нюра стояла на коленях около Фроси, гневно крича столпившимся зевакам, нечего, мол, глазеть на чужую беду.

В это время поезд тронулся, и Матей не решился прыгать. Он увидел еще, как Зина в отчаянии всплеснула руками, как железнодорожники с носилками прокладывают себе дорогу к Фросе и Власте, а Аршин жестами показывает ему, что скоро приедет. Алексиковский вокзал исчез за поворотом, Матей опустил голову, чтоб скрыть слезы; губы его дрожали. Он изо всех сил старался справиться с собой — и не мог. Что скажет теперь Киквидзе?

Бородатый седой человек, удержавший Матея от прыжка, наклонился теперь к нему и с укоризной сказал:

— Придумали тоже — прыгать с вагона, товарищ Конядра! Могли ведь под поезд попасть, а насколько я понимаю, едете вы не по пустому делу. Махорки не хотите?

Матей поднял голову и увидел суровое спокойное лицо и блестящую красную звездочку на околыше. Только теперь Матей вспомнил этого человека, который заведовал снабжением в дивизии Киквидзе.

Сведения, доставленные русскими разведчиками, совпадали с теми, что принесли Конядра с Ганзой. Не было сомнений, что неприятельское кольцо вокруг Филонова суживается. Киквидзе высылал на линию бронепоезда, конницу, пехоту — надо было во что бы то ни стало удержать железнодорожное сообщение между Москвой и Царицыном, но полки его редели, и вдоль полотна появлялись все новые и новые могилы красноармейцев.

Интернациональный полк большей частью самостоятельно предпринимал походы в села и на хутора. Норберт Книжек после последнего свидания со своей «Марией-Терезией» прихварывал, и казалось, болезнь принимает хроническую форму, так что вместо него в такие экспедиции ходили Вацлав Сыхра или Ондра Голубирек. Курт Вайнерт со своей батареей и Матей Конядра с кавалеристами были непременными участниками этих походов. Курт стал суров, он думал только о том, как научить артиллеристов стрелять еще точнее.

— Эх, Войта, было бы у нас хоть два немецких огнемета, как у Краснова, — искренне сетовал он, разговаривая с Бартаком, — я бы днем и ночью чесал его эскадроны в хвост и в гриву…

Бартак ничем не мог помочь. Он, правда, получил пополнение — несколько венгров и тридцать латышей, — но это не восполняло огромных потерь.

Комиссар Кнышев взял к себе Долину, и Йозеф учился у него искусству сближаться с людьми, вызывать в них доверие к себе. Йозеф перезнакомился со всеми командирами рот и взводов, знал по имени большинство бойцов, но охотнее всего проводил время с кавалеристами, споря с Шамой и Петником о тактике наступательного боя.

— Ребята, — говорил Йозеф, — используйте против пики наган! В ближнем бою наган — лучшая тактика!

— Лучшая тактика — это, по-моему, смелость, тебе, как комиссару, следовало бы это знать, — насмешливо ответил ему однажды Петник. — И в этом ты Матея не обгонишь.

Ночью Сыхра окружил монастырь св. Иоанна под Усть-Каменной и на рассвете атаковал его. Вступительное слово произнесли пушки Вайнерта, затем вперед ринулся Ян Пулпан с первой стрелковой ротой. Войта Бартак с кавалеристами ворвался во двор через пролом в бревенчатой ограде. Казаки не успели даже вскочить на коней, а, если кто и оказался в седле, тех мгновенно сбили красные конники.

Матей Конядра убивал врагов хладнокровно. Так убил он и Петра Новикова, с которым недавно косил сено. В бою их кони столкнулись, поднялись на дыбы с таким диким ржанием, что хлопья пены повисли на удилах. Петр, выкатив ненавидящие глаза, второпях выстрелил, тотчас прогремел ответный выстрел Матея, и Петр свалился с седла. Вслед за этим пуля Матея настигла есаула Кириченко. Пленных не было — казаки не сдавались, только четырем удалось бог знает как вырваться, и они поскакали к станице.

— Конядра, Ганза, Петник, Шама — в погоню! — скомандовал Сыхра.

С обнаженной шашкой в руке стоял он на коне в разбитых монастырских воротах. Какой-то молоденький казак наскочил на Бартака, Сыхра поднял пистолет, но в этом уже не было надобности: шашка Войты рассекла лоб нападающего. Войта соскочил с коня и вместе с Пулпаном и несколькими стрелками ворвался в здание. Тотчас внутри затрещали выстрелы. Через четверть часа латыши вывели трех белогвардейских полковников и одного генерала. Руки у всех были связаны, генерал был в ночном белье и в генеральской шинели, накинутой на опущенные плечи.

— Его превосходительство генерал Мурин, — доложил Войта Сыхре.

Матей Конядра вернулся из погони раздосадованный: один из беглецов все же ушел, а Петника ранило в бедро. Пришлось снять его с коня и положить на телегу.

— В станице бьют в набат, — сказал Ганза Бартаку.

— Заедем туда? — спросил Бартак.

— Некогда, — ответил Ганза. — Похороним наших убитых, заберем казачьих лошадей и телеги и марш-марш в Филонове. Пулпан, приготовь все к отходу. А ты, Войта, присмотри за генералом и полковниками.

Ганза подошел к хмурому Матею.

— Вот черти, дрались как бешеные! А Петр-то? Наскочил на тебя как черт…

— Получил по заслугам, как и твой Кириченко, это им за Власту и Фросю, — мрачно ответил Конядра.

— Слава богу, все кончено, — продолжал Аршин, — а то я трясусь, как студень. Что-то перестало мне все это нравиться — вернусь целым в Филоново, дам попику на молитву. Когда еще до города доберемся…

Матей не ответил. Он чувствовал, что какой-то рок привязывает его к этому уголку земли. Хорошо, что Сыхра решил не заезжать в станицу. Сегодня Матей не мог бы встретиться с Зиной.

В штабе дивизии отдавали себе отчет, что налет на монастырь и пленение генерала Мурина подхлестнет ожесточенных белых. Бронепоезда и кавалеристы Киквидзе не успевали очищать магистраль от противника. Красноармейцы падали от усталости, часто и голодали. В частях свирепствовали тиф и дизентерия. В это напряженное время пришло сообщение, что Сталин распорядился арестовать генералов из штаба Царицынского фронта.

— Наконец-то наши разобрались, что Носович и вся его темная компания — изменники, — сказал Киквидзе командирам полков, пронзая взглядом Книжека. — Арестован и этот тип, которого привозила к нам Маруся. Он тут у меня все вынюхивал! Теперь уже белые не получат Царицын!