Страница 70 из 108
— Ваши бумаги в порядке? — спросила вдруг Анна.
— Не беспокойтесь, хозяйка, — ответил Конядра. — У нас есть разрешение ехать даже поездом, только вот рубликов нам большевики не дали.
— Будете хорошо работать, будут и рублики, — заметила Зина.
— Лучше бы нам бумагу от белых, — ухмыльнувшись про себя, молвил Гапза. — Их тут, видать, что комарья.
— И кусаются, — сказала Анна, — пулями. Как просвистит мимо уха, не оглядывайся, старайся скрыться. Не любят они, когда кто на их карабины смотрит.
— Ай-ай-ай! — вскричал Аршин. — В хорошенькое место везете нас, хозяйка! Вылезай, Матей, вернемся пешком в Алексиково да первым поездом двинем дальше.
— Испугался? — спросила Анна с насмешкой. — А я не верю. Не путайся ни во что, ничего и не случится. — Вдруг она повернулась к Конядре: — А ты не боишься, пленный? Скажи-ка мне, как твое имя по-русски.
Конядра вспушил свою бородку.
— По-чешски Матей, по-русски Матвей, Матвей Павлович.
Анна опустила голову, Зина усмехнулась непонятно чему. Она не отводила от него глаз, повернув к нему круглое, здоровое лицо с ямочками на щеках, и выпячивала грудь. Матею было тепло от ее взгляда. «Хорошая женщина, — подумал он. — Сердце и руки крестьянки, и душа нараспашку».
Беда лихо подхлестывал лошадей, держа вожжи твердой, опытной рукой.
— Твой друг из деревни? — вдруг спросила Анна.
— А разве не видно? — удивился Матей. — Работал в барском имении, все может.
— А писать и читать?
— В Чехии все дети ходят в школу.
Анна опять умолкла, казалось, она разглядывает руки Аршина. Лицо ее начало оттаивать. Приближался перекресток.
— Поверни направо! — крикнула она Ганзе, который посмеивался про себя. — И незачем так гнать, до дому всего пять верст осталось.
Места пошли более живописные, деревья здесь росли уже высокие, почти одни акации среди буйного кустарника. Светлые глаза Конядры несколько раз встречались со взглядом Анны, и всякий раз Зина начинала тревожиться. Тогда она становилась похожей на девочку, испуганную чем-то. Повозка дребезжала и подскакивала на ухабах пыльной дороги. Здесь надо шагом, решил Аршин.
— А ты не крестьянин, — неожиданно выговорила Анна.
— Нет, — удивленно отозвался Конядра. — Но в плену я научился всему, что нужно косцу. Два года работал в помещичьем имении.
— А кем ты был до войны? — быстро спросила Зина. Конядра, смеясь, показал свои ладони.
— Сами видите, хозяйка, я не кисейная барышня. Анна склонилась к его рукам, прикрыла глаза.
— А мозоли от чего, от шашки? — резко спросила она. Матей твердо встретил ее взгляд, губы его дрогнули.
— Почему от шашки? От чапиг ваших окаянных, дрянных плугов, — ответил он столь же резко. — Да еще от мотыг и лопат. На другие работы барин меня не ставил.
Зина радостно засмеялась, так что даже Беда обернулся. Анна улыбалась уголком алых губ, лоб ее порозовел. Напрасно старался Матей прочитать по этой улыбке хоть одну ее мысль.
Хаты Анны и Зины стояли рядышком, на самом конце села. Отсюда начиналась улица — два ряда деревянных домов, крытых по большей части соломой. На невысоком холме возвышалась трехглавая церковь и дом побольше — видно, поповский. Оказалось, что лошади и повозка принадлежат Анне, и Беда Ганза мгновенно сообразил, что он останется у Анны. Зина повела Матея на свой двор, как будто это разумелось само собой. Она показала ему что-то вроде чулана с постелью и чуть ли не просительно предложила оставить тут вещи и войти в горницу.
Он подошел к окошку. Оно легко отворилось. Выходило оно во двор, огороженный плетнем. На дворе было несколько деревьев, сарай и что-то вроде хлева. Матей вынул из мешка пистолет и патроныг спрятал в соломенный тюфяк и, повесив гимнастерку и шинель на деревянный колышек у двери, пошел в горницу.
Она была пуста. Сдвинув брови, Матей осмотрелся. Печь топилась, из горшка на плите пахло бараниной. В красном углу перед иконами мерцал красный огонек, потрескивало масло в лампадке. У стены стояла широкая кровать с подушками чуть ли не до потолка, середину комнаты занимал стол.
Двое ребятишек лет по восьми с любопытством высунули из-за двери светлые головы и скрылись. Потом вошла старуха, совсем дряхлая, почти бесплотная под обвисшей одеждой, но с лицом приветливым, живым. Матей поздоровался, старуха ответила ласково. — За нею вошел бородатый, широкоплечий старик, поздоровался весело, словно давно ждал Матея. Следом вбежали дети, девочка и мальчик.
— Молодая говорит, — сказал старик, — будто вы сжалились над нами, с сеном помочь хотите. Сами видите, трое нас: жена, сноха да я, а покосов считаем десятинами. Даже у Анны Васильевны не больше. И пашни у нас столько же.
Дед понравился Конядре. Они уселись за стол, заговорили о трудных временах. Старик расспрашивал, когда Матей попал в плен и как ему жилось в помещичьем имении. Тем временем пришла Зина, переодетая в легкое платье, тотчас подала на стол, и стала смотреть, с каким аппетитом ест Матей. Подтолкнула к нему обоих детей и сказала счастливым голосом:
— А это мои сиротки, Раиса и Мишка. Полюби их, Матей, гляди, как ты им нравишься. — Зубы ее сверкнули в улыбке, словно она сама еще девочка.
Матей совсем растаял при виде малышей. Посадил их к себе на колени, стал шутить с ними. Раиса воскликнула:
— Как же это, маманя, он австрияк, а я его понимаю? И рубашка на нем казацкая…
— Глупенькая, — засмеялась Зина, — он надел такую рубашку, потому что хочет стать казаком.
Завязался оживленный разговор. Старый Волонский рассказывал о своем хозяйстве, о базарах в Алексикове и в Поворине, под конец начал бранить войну:
— Вам, пленным-то, что, страна наша щедрая, а у меня австрийцы убили сына и зятя, кто мне их заменит?
Конядра сперва выказывал ему сочувствие, а потом не удержался:
— Говорите, страна ваша щедрая, а мы, пленные, этого не чувствуем. Помещики заставляли нас работать, как скотину, а сколько наших полегло от тифа?..
Старик нахмурил густые брови, его небритый подбородок затрясся.
— Одичали люди! А разве я в ответе за это или вот наша молодуха? И таких вдов на широкой Руси тоже тысячи. Умру я, что с ней будет?
Зина опустила голову, грусть промелькнула в ее полуприкрытых глазах. Старик добавил:
— Не отпускал бы я отсюда пленных.
Пришла Анна с Бедржихом Ганзой. Аршин был сыт, лицо его лоснилось. Он ухмылялся, как мальчишка-заговорщик. Анна без обиняков объявила, сопровождая слова свои долгим взглядом:
— Зиночка, австрияку ночевать у меня нельзя, в твоем чулане хватит места на двоих.
Зина покраснела, ей не понравилось это, но она не возразила. Старик согласился, старуха у печи неопределенно улыбалась, а Анна, как будто ничего не замечая, продолжала, обращаясь к старику:
— Рано утром поедем на луга. Сколько у вас косарей?
— С этим австрийцем будет семеро. Управимся за четыре дня.
— У меня то же самое. Ну, мне пора. Зиночка, покажи чулан моему австрияку, пусть сложит вещи, а я его подожду, хочу дать кое-какую работенку.
— Не трудитесь, хозяйка, — сказал Матей, — Пойдем, Аршин.
Матей взял шинель Ганзы и увел его. Закрыв за собой дверь чулана, Конядра единым духом выпалил:
— Все идет как по маслу. Твоя кулачка и не подозревает, какое доброе дело сделала. Ночью дело лучше пойдет… Один будет шататься по окрестностям, другой присмотрит, как бы чего не вышло. А как скосим — двинем обратно в Алексиково.
— Там будет видно, — ухмыльнулся Беда. — Надеюсь, ты не рассердишься, если я иногда поздно буду приходить домой. Моя хозяйка прячет кого-то в доме. Я слышал мужской кашель за стеной. Анна как раз вышла и не подозревает, что я знаю. А в доме с ней живут сын — парнишка лет семи, молодая золовка и трое стариков — родители мужа и ее мать. Золовку зовут Варенька, сдобная такая, хочу из нее вытянуть, что удастся.
— Не порть девку, скотина. Разве орел охотится за мухами? Нет! Вот и смекай, — засмеялся Конядра и вытолкал Ганзу из чулана.