Чешская рапсодия

— Хороши мы… — ухмыльнулся Ганза, оглядывая свою потрепанную форму. — Только что вшей нету. Зато я опять ефрейтор и серебряная медаль на груди, во как!

Конядра не слушал его. Он наблюдал за Властимилом и Фросей, дремавшими, прижавшись друг к дружке, и задумчиво почесывал свою белокурую бородку. Где то время, время их свадьбы с Людой? Наверно, и у них тогда был такой же глупый вид, как у этих. Все соседи желали им счастья — ведь ему вскоре предстояло призываться. Матей тихонько усмехнулся. Люда была красивее Фроси. Они с Матеем любили друг друга с детства, вместе учились в гимназии… Год в Праге, в университете, пролетел незаметно, все каникулы они проводили вместе. В день, когда он был призван, они дали друг другу завет любви. А как тревожились друг за друга! Потом поженились — не мог он оставить Люду на позор всему селу. В армию оп пошел весной злополучного пятнадцатого года. Перед отправкой на фронт его отпустили в недельный отпуск. Ребенку был месяц. А через шесть недель Матей вместе со всем своим отделением перебежал к русским. От Люды он получил единственное письмо — несколько строчек, полные нежности: «Любим тебя, ждем с нетерпением…» Он и сейчас представляет себе, как она склоняется над бумагой, положив на стол круглые локти. А потом это страшное письмо отца…

Конядра оглянулся на Ганзу. Беда дремал стоя, привалившись к деревянной стенке вагона.

— Аршин, как думаешь, — тихо спросил Конядра, — в Чехии спокойно? Я все думаю о своих, здоровы ли? Господи, в какое время мы живем. Родителей не видел более трех лет, сынок уже, наверно, в штанишках бегает… А жаль, что не в Чехию еду.

Ганза приоткрыл веки. Под светлыми, как бы вылинявшими ресницами мерцали огоньки.

— Мог бы быть дома, кабы записался в январе, — сухо ответил Аршин, — но тебя понесло в Легию и в конце концов к большевикам.

У Конядры потемнело лицо.

— Да, я мог бы быть дома, только тогда всю жизнь стыдился бы, что не принял участия в этом деле. Не понимаешь?

Беда заворочался, сдвинул на затылок австрийскую фуражку со сломанным козырьком. Не хотелось ему разговаривать среди этой разношерстной публики. А колеса стучали, вагон трясся по много раз чиненным рельсам, ничуть не считаясь с тем, что пассажиры хотят спать. С противоположной полки свесил голову человек в черной поддевке, то ли купец, то ли переодетый поп, и Аршин кожей чувствовал, как он напрягает слух. И, равнодушно прищурясь, Аршин громко сказал:

— Разве тебе не лучше, чем Власте? Через два-три дня мы в Киеве, а там уж нас отправят домой в салон-вагоне. А Власте еще придется объяснять немцам, где он подцепил свою бабенку. Власта, проснись, мы тут за тебя переживаем…

Власта поднял голову. Проснулась и Фрося, сонно улыбнулась друзьям. Ганза, подмигнув в сторону незнакомца, посмотрел на Матея.

— Барбора, не смотри так, словно ты только что из колыбельки, — продолжал Аршин. — Мы с Матеем все удивляемся, с чего это Фрося за тебя пошла! Все-таки Россия не то что наша страна. Россия-то вон какая, ты как-нибудь на карту взгляни! Пестрая страна… А сколько в ней разных народов! И пусть они порой дерутся друг с дружкой, вот как сейчас, все равно они знают, что Россия их единственная родина. Это мы Австрию никогда своей родиной не считали. Фрося, скажи, любишь ты свою страну?

Фрося молча ухмыльнулась. Беда фыркнул:

— Ах ты лиса, вижу, глупый мой вопрос! Ну ладно, может, ты и правильно сделала, а только все равно затоскуешь ты у нас по русской земле. Положим, Власта сын кулака и ты кулачка, но это еще не значит, что вы одного поля ягоды.

Матей Конядра заметил, что несколько пассажиров замолчали, услыхав чешскую речь, и недовольно поморщился.

— Поменяем тему разговора, умник, не видишь, все прислушиваются.

— Я тоже так думаю, — заметил Власта Барбора. — А Фрося теперь моя жена и пойдет за мной хоть в пекло.

— Опять ссоритесь? — засмеялась Фрося. — Хоть бы я вас как следует понимала!

Бедржих Ганза выскреб из кармана немного махорки и свернул цигарку. Наморщил лоб, неужели не смекнули? Ведь этот тип на верхней полке наверняка что-то вынюхивает, надо ему перцу под нос насыпать, чтоб след потерял. Хороши же вы разведчики, ищейку не узнали! А еще коммунисты! Он выдохнул дым и заговорил на ломаном русско-украинском:

— Видали, не понимает теперь! Чего ж тогда, выходила за нашего, голубушка? Учись чешскому, в Чехии это тебе во как понадобится. Хочешь, я тебя буду учить.

Фрося улыбнулась Власте и сунула ему руку под локоть. Конядра коленкой толкнул Аршина, чтобы придержал язык, а сам прикинулся засыпающим. Беда мрачно повел носом, порылся в своем мешке. Вытащив кусок хлеба, начал беззаботно жевать.

Они вышли в Алексикове и смешались с толпой пассажиров, от которых почти не отличались видом, здесь на каждом шагу попадались австрийские и немецкие пленные в рваных и плохо зашитых мундирах. Фрося отвела Беду и Матея в трактир у вокзала, а сама с Властой отправилась в горсовет. Матей опустил голову на руки, Ганза клевал носом над рюмкой сивухи. Вокруг было шумно, двери не закрывались ни на минуту. У Беды вдруг сверкнули глаза; черный сосед по вагону стоял теперь у буфетной стойки и, отхлебывая чай из стакана, оглядывал низкое помещение.

Беда наклонился к соседке с жирным круглым лицом и улыбнулся:

— А этот черный у стойки так бы и откусил от вас кусочек. Вы его не знаете?

Женщина ухмыльнулась, сверкнув зубами:

— А этот от каждой готов откусить, только я, знаешь, ни купить, ни украсть себя не позволю. Короче, со мною ничего не выйдет.

— Выйдет не выйдет, а вы же видите, он надеется!

— Один раз он уже получил у меня по роже, — взъерошилась соседка, — а только нынче он, сдается, на тебя поглядывает, австрияк! Берегись — чекист это. А не чекист, так один из белых шпионов, их теперь видимо-невидимо вдоль всей дороги от Царицына до Козлова и от Козлова до Воронежа.

— А что делать, нам тут с товарищем всю ночь надо провести, — Ганза пожал плечами. — Сюда должен прийти еще один австриец со своей русской женой, мы договорились вместе добираться до дому.

Соседка заерзала, лицо ее немного порозовело. Аршин перехватил короткий взгляд, которым она обменялась с черным мужчиной у стойки.

— Вы здешняя? — спросил Ганза.

— Ага, не видно, что ли? Поджидаю тут двух казачек, барана мне обещали. В Алексикове мяса не достать…

Аршин прикинулся удивленным.

— Ничего нет, ни хлеба, ни мяса, — продолжала женщина, — а я мясо больше всего люблю! — Засмеявшись, она взмахнула рукой.

Ганза невольно вспомнил кухарку Наталью из Максима. Та тоже вся мягкая, хорошенькая и, когда говорит, так же открывает веселые глаза. Аршин облизал усы.

А незнакомка продолжала:

— Было бы хорошо, кабы не большевики, чертово семя. С немцами снюхались, они им за то и платят. Говорят, немец уже на Воронеж прет. Но там его ждут генералы, погонят они его обратно в Киев, а тогда уж большевиков за глотку схватят. И всего-то большевиков раз-два и обчелся, да всюду поспевают, словно вся Россия ихняя. В Алексикове из-за них дышать нечем. Со всех концов собрались… А знал бы ты, какую резню они тут недавно устроили!

Беда Ганза толчком ноги разбудил Матея, а тот тем же способом дал знать, что все слышит. Аршин приподнял плечи и устремил на соседку долгий взгляд.

— Откуда мне знать, мы из Уфы едем. Советовали нам вступить в чехословацкию Легию, да неохота нам воевать бог знает за чьи интересы. Пробираемся помаленьку домой… С поезда сойдем, поработаем у какого-нибудь казака или купца, а как подкопим еды да рублишко-другой, трогаем дальше. Немцы отправляют пленных из Киева прямо в Краков, а оттуда до Чехии рукой подать. Если вы здешняя, то не знаете, нет ли где какой работенки? Мы за любое дело возьмемся… — он не отрывал от нее добродушного взгляда, прикрывающего недоверие, вызванное присутствием черного из поезда.

Женщина выпятила нижнюю губу, наклонилась к Ганзе и, взяв его рюмку, пригубила, потом вполголоса сказала: