Чешская рапсодия

— Фросин брат тоже большевик, — добавил Власта, — и ее примут не сегодня-завтра, она сослужила большевикам хорошую службу.

Бартак похлопал Власту по плечу и ответил:

— Скажи о своем решении Долине. У него больше возможностей, чем у Аршина, ведь он председатель полкового комитета.

Власта воскликнул:

— Знаю, наш брат не может служить чужому делу…

Наутро кавалеристы отправились в новый объезд Филонова. Натан Кнышев советовал Бартаку не рисковать зря, и Войта вполне понимал его. Командир полка Книжек пожелал им счастливого возвращения.

— До свидания! — крикнул Кнышев и, погладив чистокровку Бартака по крупу, добавил: — Если приведете языка, буду рад. Опять бы поговорили с человеком из другого мира.

Ротный вскочил в седло и махнул рукой — знак к выступлению. За ним тронулось более сорока всадников — прямо как на свадьбу. Так пошутил Шама, и никто не стал издеваться над ним, даже Аршин. «А у этого моста через Бузулук я бы поставил часовых на том берегу», — промелькнуло в голове Бартака, но он тут же забыл об этом. Перед ними расстилался зелено-желтый летний пейзаж. Солнце начинало припекать. Йозеф Долина рассказывал Бартаку, что видели они вчера и как радовались хорошей прогулке.

— А знаешь, нравится мне Лагош, — вдруг перебил сам себя Йозеф. — Он служил у гонведов пулеметчиком, а здесь готов отдать лошади свой паек. Вчера мы наехали на стожок сена. Пусть лошадки полакомятся, говорю, а Лагош взял да и раскидал стог: дескать, красноармейскому коню полагается не сухое сено снаружи, а самое сочное изнутри.

Ротный засмеялся, оглянулся на Михала Лагоша. Парень ехал с довольным видом, сидел в седле как влитой.

— Я просил Кнышева, пусть скажет начдиву, как неудобно жить в вагонах, — продолжал Йозеф Долина. — Валяемся в духоте, дышать нечем, сам знаешь, что такое тридцать мужиков в одной теплушке, а открывать двери на ночь не могу позволить.

— Разговор уже был, — ответил Бартак. — Киквидзе просил потерпеть еще немного, и Кнышев согласился. Книжек за это чуть не отругал комиссара. Голубиреку с его батальоном еще хуже, их выдвинули за мост в поле, они там со всех сторон открыты, как заезжий двор.

— Я скажу Кнышеву, чтоб надоедал Киквидзе до тех пор, пока не найдется для нас место в городе, хотя бы в бараках. Пусть пехотинцы немного потеснятся. Ведь нас всего-то навсего тысяча с лишним…

На голой равнине, шагах в трехстах, появились два всадника.

— Господа казаки! — вскричал Долина.

Войта Бартак повернул коня к строю и приподнялся на стременах.

— Аршин, Матей, за мной! А ты, Йозеф, подожди здесь с остальными да рассредоточьтесь немного. Если что, скачите на помощь.

Долина хотел остановить его, но Бартак был уже далеко, а Беда Ганза и Матей Конядра неслись за ним.

Казаки увидели их, но не трогались с места, не распознав, вероятно, что это красноармейцы, и подпустили их к себе на пятьдесят шагов.

— Кто вы? — крикнул один из казаков.

— Свои! — с тихой яростью ответил Конядра. — Подождите!

Его бородка, должно быть, внушала доверие, казаки стояли спокойно, и, только различив красные звезды на фуражках, торопливо выстрелили из карабинов, и обратились в бегство. Три выстрела прогремели им вслед. Один казак свалился с лошади, под другим упал конь. Красноармейцы поскакали. Оставшийся в живых казак пытался выбраться из-под раненой лошади. Вдали показалось еще несколько всадников с пиками, они неслись на отряд Бартака, как осиный рой.

— Матей, оставайся в седле! — крикнул Бартак Конядре, соскакивая на землю. Ганза уже снимал с убитого оружие, после чего бросился помогать Бартаку, который вытаскивал второго казака из-под лошади. Тот пытался сопротивляться, но его живо вскинули на спину жеребца, и Бартак поскакал к своим.

Казаков, спешивших на помощь своим, было более сотни, и красноармейцы поскакали назад, словно на скачках. Никто не заметил, что лошадь Ганзы задурила, и, прежде чем ему удалось ее успокоить и вскочить в седло, он был окружен казаками…

Тем временем в вагоне Книжека собрались командиры, и комиссар сердито говорил им о трудном положении с размещением полка, как вдруг в окно увидели скачущих разведчиков с пленным поперек седла Бартака. Все вышли, помогли снять пленного. Книжек хотел допросить казака, но Кнышев не позволил. Он вызвал тачанку Лагоша и вместе с Бартаком повез пленного в город, в штаб дивизии.

Киквидзе выслушал комиссара, прищурив сверкающие глаза. Пленный стоял, опустив голову, с видом человека, покорившегося судьбе. Начдив порывисто повернулся к нему и воскликнул:

— Ну, Антон Антонович, большего несчастья, чем встреча со мной, с тобой случиться не могло. Ведь ты меня узнал? Помнишь, на фронте ты выдал меня, я был для тебя политическим преступником. Садись же теперь и говори! Ничто тебе не поможет, казак, так хоть душу спасай!

Казак огляделся из-под желтых бровей. Его окружали шесть командиров, у двери стояли два красноармейца с винтовками. С ненавистью посмотрел он на Войту и сел с вызывающим видом. Войта выдержал этот взгляд, не отвернулся.

Три пики уперлись в грудь Ганзы. Одно движение — и конец Аршину. Вокруг стояли казаки в синих шароварах с красными лампасами, и их хмурые лица не оставляли ему никакой надежды. Он дернул плечом, усмехнулся. Вытри под носом, Беда, сейчас тебя на весы! У него отобрали оружие, и Аршин почувствовал себя нагим. Низенький, как и он, казак с невинной поросячьей физиономией сбил с головы Беды фуражку и растоптал сапогом. Красная звездочка треснула, переломилась надвое. Бритая голова Ганзы блестела от пота. Низкорослый казак вытащил из кобуры Ганзы его же наган и взвел курок.

— Отставить! — крикнул с вороного коня усатый хорунжий. — Нам нужен его язык. Отведи его в штаб, Прохор!

Казак сунул наган в кобуру и с нескрываемым разочарованием посмотрел на подавленного Беду.

— Лезь на своего коня, красная дубина! — проворчал он сквозь зубы, подтолкнув Беду рукояткой нагайки.

Аршин с трудом сел в седло — он и впрямь словно одеревенел. Потянулся к поводу, но Прохор вырвал его и вскочил на своего коня.

— Думаешь удрать, красный черт, да не советую! — С этими словами Прохор стегнул обоих коней. Два казака двинулись за ними.

Солнце жгло обритую голову Аршина, он чувствовал, как струйки пота стекают по его спине. Зудел рубец на спине, оставленный казацкой нагайкой когда-то под Львовом. Лошади шли рысью, но Аршина это ничуть не радовало. Ему казалось, что даже мозг его вспотел. Вздохнул: попал ты, Бедржишек, в хорошую кашу… Сначала тебя будут мучить — но разве можешь ты говорить? Можешь предать своих — Киквидзе, добряка Натана Кнышева? Ганза шмыгнул носом. Будут тебя бить ремнями, ребра переломают, а ничто так не нужно для доброй скачки, как крепкие ребра… Разные картины теснились в его воображении. Потом отведут тебя в степь, всадят в тебя четыре пули, а труп бросят на съедение воронам и степным орлам. Это их обычай погребения… Или вздернут на акацию… Повесят для устрашения другим. Ты будешь не первым повешенным в этой войне, но почему именно тебе быть одним из них? А если соврать?.. Фу, Беда, мужчина ты или нет?

Аршин вздохнул. Остаются лишь две возможности: бежать или убить себя. Но перед этим надо прихватить с собой на тот свет кого-нибудь — не складывать же даром свою бритую головушку… Беда ворочал мысли, словно сдавливая разгоряченный мозг, но никакого выхода не нашел. Просить он, конечно, ни о чем не станет. Не доставит он им удовольствия видеть, как он трясется от страха. Первый допрос, пожалуй, он переживет — притворится дурачком. А там видно будет. Его отец притворным смирением не раз обводил вокруг пальца эрцгерцогского лесничего, когда тот грозил отцу судом за браконьерство. Жаль, его глупому сыну отвечать не за косулю в лесу… Помнит Беда одну сценку между отцом и лесничим, — ему тогда не было и десяти лет, но он ясно помнит топорное лицо отца, а под мохнатыми усами — бесстрашные острые зубы, готовые вонзиться лесничему в горло. Аршин вздохнул. Как ни трудно тогда жилось, а по сравнению с теперешними идиллические были времена!