Чешская рапсодия

Кнышев с улыбкой ответил:

— Конечно, и мужик, и рабочий знали такое лекарство, а разве мало было на Украине и в России бунтов и восстаний? Только захлебывались они в собственной крови, и потому не удивляйтесь, что многие еще боятся господской злобы. — Он вытащил из кармана папиросу, закурил. Выдохнув дым, добавил: — Те, которые ели эту самую прогорклую кашу, начинают нам верить, а вот с прихлебателями помещиков и буржуазии хуже, предательская компания. Свою ненависть к нам проявляют свинцом. Мы им платим тоже свинцом. Что поделаешь, враг есть враг. Понятно, мы бьем их, только когда они мешают революции, колеблющихся мы не бьем, и не слушайте, если вам будут внушать это.

Поезд вдруг резко остановился. Буфера звякнули, тормоза заскрипели, над крышами вагонов пронесся свисток паровоза, как тревожный сигнал. Певец Костка высунул голову из двери теплушки:

— Стукнулись о бронепоезд.

Комиссар Кнышев выскочил из вагона, но, обернувшись, крикнул:

— А разговор мы еще продолжим, товарищи!

И пошел навстречу человеку с царицынского бронепоезда, который со встревоженным видом прыгал по шпалам, торопясь к штабному вагону.

— Что случилось?

— Взорвана колея, — крикнул этот человек, весь черный от паровозной копоти, и побежал дальше. Большая кобура с наганом колотилась о его бедро.

— Где мы? — прокричал ему вслед Кнышев.

— Возле Филонова!

Маруся отнеслась к аварии с ледяной невозмутимостью. Одновременно с Кнышевым к ней подбежал Сыхра, крича, что не допустит скопления эшелонов, не может он подставлять белым артиллеристам такую мишень. Сбегались добровольцы. Ближе всех было кавалеристам Бартака. Голубирек привел пятьдесят человек с кирками и лопатами. Нашлись среди чехов-красноармейцев бывшие железнодорожники, зазвенели кирки. Команда бронепоезда сбросила на насыпь рельсы и шпалы, наблюдая, как работают люди. Десятки молодых рук заменяли поврежденные рельсы, десятки других рук ловко подбивали новые шпалы. Маруся смотрела на чехов со своей платформы, и глаза у нее горели, будто на скучной магистрали в степи творилось нечто невиданное.

— Гляньте, ребята, как нас барышня рассматривает, — сказал Костка, с силой подбивая расшатавшуюся шпалу. — Я уже не спрашиваю, почему эти сумасшедшие ее слушают. Хотел бы я знать, черт возьми, пошла бы хоть одна наша девчонка на такую войну?

— Ты все думаешь о девчонках? — прикрикнул на Костку Карел Петник. Ганоусек, Пулпан и Даниел улыбались. Беда Ганза недовольно поморщился и лаконично сказал:

— Баба в армии — прощай дисциплина, помни об этом, украшение певцов!

Дорогу исправили менее чем за час, и бронепоезд снова тронулся. Через пятнадцать минут за ним двинулся эшелон Сыхры с начдивом. Паровоз фыркал и пыхтел, черт знает как управлялся с ним машинист, однако они благополучно миновали Филоново, покинутое два дня назад, и стали приближаться к Алексикову. В теплушке чешских кавалеристов никому не хотелось держать язык за зубами. Войтех Бартак проехал этот перегон с ними. Сперва они с Шамой и Петником поговорили о том, что рассказывал Кнышев. Потом Бартак вытащил из сумки дивизионную газету и объяснил обстановку в Царицыне. Йозеф Долина слушал краем уха. Он думал о дневальных в вагонах с лошадьми и о том, что, пожалуй, было бы лучше, если бы каждый кавалерист смотрел за своим конем сам.

— Царицын должен держаться зубами и ногтями, — сказал Аршин. — В стратегии я не разбираюсь, был всего ефрейтором, но оставить Царицын — значит, прости-прощай, мама родная.

— Это зависит и от нас, — сказал Шама. — Но вы гляньте, какая земля-то! Мы с вами словно в огромной ложбине. Вроде как поле, а за ним — степь и опять степь… А тучи-то! Брр! То ли дело наша маленькая страна — она вся как садик, даже когда над ней сверкают молнии. Сколько раз я спрашивал себя, судится ли еще сосед с моей мамой из-за межи? Ох и сволочь! Вбил себе в башку, что мы запахали десять сантиметров межи. А здешние поля… Нет, не нравятся они мне… Пустить бы тут паровой плуг — через год-другой пашня была бы как пряник.

— Не бойся, они и без тебя догадаются, — сказал Пулпан. Он хотел еще что-то добавить, но спереди, со стороны Алексикова, послышалась пулеметная стрельба. Бартак выглянул из теплушки. Шама прижался к нему плечом, показывая в степь. В полукилометре от железнодорожной насыпи, заросшей полынью и высокой травой, они заметили двух верховых. Бартак поднес к глазам бинокль.

— Это не наши. Удирают, — вскричал он вдруг. — Винтовку, быстро!

Бойцы сгрудились у двери теплушки. Можно было ужо разглядеть казаков невооруженным глазом. Машинист, видимо, поддал пару, вагоны подскакивали и раскачивались — вот-вот сойдут с рельсов. Бартак, расставив ноги для упора, три раза выстрелил. Начали стрелять и Шама с Петником.

— Нет, так мы их не достанем, — сплюнул Бартак.

— Надо иначе, — сказал Беда Ганза. Он долго прицеливался и нажал спусковой крючок, будто перышком прикоснулся. Получилась осечка. Ганза нажал еще раз и — опять зря. Позади кто-то насмешливо фыркнул. Стреляли и из других вагонов. Матей Конядра, не говоря ни слова, положил ствол карабина на плечо Шамы и выстрелил. Задний всадник вскинул руки над головой, будто хотел за что-то ухватиться, но тут же снова опустил их и поскакал дальше, туда, где над горизонтом торчали неподвижно крылья ветряной мельницы.

— А у тебя верный глаз, Матей! — вскричал Шама. Марусин бронепоезд остановился, ожидая, когда к нему приблизится эшелон чехословаков. Киквидзе пошел к Марусе, которая ждала его на платформе, бледная от гнева. По знаку Бартака из теплушки выскочили кавалеристы и вместе с ним поспешили за начдивом. Шея у Маруси была наспех обмотана бинтами, через повязку просачивалась кровь. На откосе насыпи, скорчившись в полыни, лежал молодой боец. На его виске зияла кровавая рана. Блестели на солнце яростно оскаленные зубы. Пулеметные ленты через грудь уже не внушали страха. Маруся сказала Киквидзе:

— Казаки подпиливали телеграфные столбы. Я хотела к ним приблизиться, а этот дурак выстрелил раньше, чем они нас увидели.

— Это они его убили? — спросил Бартак.

Маруся посмотрела на него, и губы ее дернулись в жестокой усмешке:

— Почему они? Он хотел подать им знак, а когда я его за это выругала, он дал в меня. — Маруся осторожно прижала руку к окровавленному бинту и нервно скривила губы.

К бронепоезду подошли командиры рот, Голубирек с Коничеком и комиссар Кнышев. Маруся спустилась с платформы. Киквидзе сверился с картой, потом быстро спрятал ее в кожаную сумку на боку, ища глазами кого-то среди собравшихся командиров.

— Товарищ Книжек здесь? — нетерпеливо спросил он. Книжек вышел вперед. — Товарищ, пошлите кавалеристов разведать, что там у той ветряной мельницы. Поведет их вот этот товарищ… — Киквидзе показал на Бартака. — Простите, я забыл вашу фамилию. — Войта назвался. — Ага, Бартак, — продолжал начдив. — Возьмите, товарищ Бартак, десять человек и будьте осторожны: у белых могут быть снайперские винтовки.

Киквидзе посмотрел на сурового, молчаливого человека, стоявшего рядом с Марусей. Черным блеском сверкнули глаза грузина. Что кроется в твоей голове, царицынец? Зачем тебя ко мне прислали? Эта эсерка на бронепоезде — она что, издали должна предупреждать казаков, что в нем едешь ты?..

Бартак побежал к своим разведчикам. В теплушке поднялась суматоха, все хватали оружие, седла, но гусар отобрал только тех, кого хорошо знал. Ян Шама помчался к вагонам с лошадьми, стуча саблей о шпалы. Командир полка Книжек поторапливал разведчиков, на него никто не обращал внимания. Через несколько минут разведчики уже были на конях под железнодорожной насыпью. Кони нетерпеливо рыли землю копытами, фыркали и розовыми ноздрями вбирали степной воздух. Рыжая кобыла Петника все время взбрыкивала, тщетно Петник успокаивал ее, хлопая по шее. Бартак доложил Книжеку о том, что они выступают, соскользнул по травянистому откосу, как по льду, и, не коснувшись стремени, взлетел в седло.

— Удалец! — сказал Костка Аршину. — Он в цирке не выступал?