Страница 23 из 40
Это не выдержала и потребовала вслед за Кириллом то же самое Малявка. Кирилл глазами приказал ей молчать.
— Ну, так как, приятель, будем отказываться или стоять на своем?
Ростом лейтенант был ниже Кирилла, но крепко сшит, да и трусостью, видать, не отличался.
— Это перед кем же я должен отказаться от своих слов? — деланно улыбаясь, спросил он тоже спокойно, но в этом спокойствии чувствовалось, что он, как и Кирилл, не станет церемониться, если дело дойдет до серьезного.
— Передо мной, — ответил Кирилл.
— А кто вы ей — муж или любовник?
Если бы лейтенант, задав этот вопрос, затем с самодовольным видом не перевел взгляд на Римму, он, может быть, и смог бы еще как-то выдержать чудовищный удар Кирилла или хотя бы увернуться от него, но раз уж он в такой момент решился еще и пококетничать, то и поплатился за это сполна: уже через мгновение, даже не успев погасить улыбку, он был так припечатан к стене вместе с этой своей улыбкой, что стена вроде как бы дала трещину, а из пазов меж бревен посыпалась труха.
То, что произошло в землянке у Риммы-парикмахерши, тайной на аэродроме не стало. То ли Римма не выдержала да и пожаловалась по своей бабьей слабости кому-то из своих многочисленных клиентов на Кирилла, и те разнесли весть дальше, то ли сам лейтенант, будучи не в силах замаскировать нарисованный ему Кириллом натюрморт под глазом, был вынужден дать объяснение своему начальству о причинах появления этого натюрморта, а только вскоре на аэродроме об этом знал всякий, кто только пожелал узнать.
Узнала и Светлана Петровна.
Они с мужем только что поужинали, и генерал, перебравшись, по привычке, из-за стола в кресло-качалку — это кресло ему каким-то непостижимым образом раздобыл еще прежний адъютант, — чтобы без помех выкурить папиросу, вдруг, не сделав и двух затяжек, таинственно произнес:
— Знаешь, свет очей моих, а этот твой Левашов здорово отличился.
— Что такое? — отозвалась Светлана Петровна — она убирала со стола посуду и не уловила в голосе мужа таинственной многозначительности, на которую тот изо всех сил нажал. — Что-нибудь в бою, на задании?
— Как же, «на задании». Подрался.
— Подрался?
— Да. Одного офицера из БАО так разукрасил, что мать родная не узнает.
Светлана Петровна поглядела на мужа с укоризной — нашел время шутить.
— Нет, правда, дорогая, подрался, — повторил он уже с мольбою в голосе. — И знаешь, из-за чего? В жизнь не угадать. Из-за той девчонки, с которой он тогда танцевал. Маленькая такая, чернявенькая, с наперсток, помнишь? Еще на мальчишку смахивает. Оружейница она, на «кобрах», новенькая. Вот тебе и любовь, свет очей моих! А? Каково? Подрался как самый отъявленный хулиган.
Последнее генерал произнес вроде с осуждением и в то же время с явным ликованием, и Светлана Петровна поняла причину этого ликования и нахмурила брови.
— Ты мне говоришь это таким тоном, — заметила она ему после некоторого молчания, — что можно подумать: Левашов не подрался, а отличился в бою, и ты прямо-таки рад и собираешься представить его к правительственной награде.
— Дождется он у меня награды, — всхохотнул генерал.
— Что же ты собираешься с ним сделать?
— Я командир дивизии, дорогая, у меня дивизия. На то есть командир полка.
— И что же он, этот командир полка?
— Уже посадил его на гауптвахту. Кажется, на десять суток. Так что у него будет время поразмыслить над своим поведением и уставом внутренней службы. Надолго теперь драться закается.
Проговорив это, генерал машинально скользнул взглядом по зеркалу, висевшему в простенке между окон как раз напротив качалки, и с удовольствием оглядел себя там и даже подмигнул себе, как бы в знак единомыслия, сразу двумя глазами, но увидев затем там же, в зеркале, насупленный взгляд жены и поняв причину этой насупленности, добавил уже не так бодро и вроде бы страдая оттого, что должен был говорить:
— Не на курорт же его было за это отправлять. Подрался — отвечай как положено. На то и устав. А то так каждый начнет себе позволять кулаки в ход пускать, а потом и за пистолеты хвататься. Дисциплина есть дисциплина, и тут нечего. Не гражданка, армия. Это в гражданке можно всякое, а здесь — баста. В армии дисциплина и порядок. Тем более на фронте. Да и она, эта его Зулейха распрекрасная, тоже, видать, хороша, достойна своего Гарун-аль-Рашида.
— А она-то что сделала?
— Как что? Левашов из-за нее и подрался. Любовь, выходит, у них. Кстати, разве тебе это не бросилось в глаза еще тогда, на танцах? Помнишь, они и удалились вместе, как только он с тобой потанцевал?
— Я как-то не обратила внимания.
— Скажи на милость, не обратила, — незлобиво передразнил ее генерал. — Ведь ты сама не раз говорила, что он влюблен в тебя до безумия и что иначе тебя не называет, как только королевой, и ты, кажется, гордилась этим, насколько я понимаю что-то в этих вещах. Может быть, ты мне никогда об этом не говорила и не подчеркивала при каждом удобном случае, что человек он не такой, как все, а какой-то особенный, из хорошей семьи и все такое прочее? Может, это я все сам придумал?
— Говорила, не отказываюсь.
— Вот видишь! А на поверку?
— Что на поверку?
— На поверку вышло все наоборот. Ловелас он, видать, порядочный, этот твой Левашов, ветрогон, вот что я скажу. А как же иначе? Влюбиться в тебя до беспамятства, а потом подраться из-за какой-то там крохотной девчушки. Лучше ничего не мог придумать?
Светлане Петровне разговор этот был неприятен, он ее тяготил, но при последних словах мужа она от души рассмеялась. Потом спросила:
— Тебе, вероятно, было бы приятно, если бы он подрался из-за меня, а не из-за той девчонки?
— Этого еще недоставало, — зарычал генерал. — Да я бы тогда его… Пусть только попробует. Он у меня с гауптвахты до конца войны не вылезет.
Однако на другой день генерал заговорил совсем по-другому. Правда, за кучей дел он, может, сам и не вспомнил бы об угодившем на гауптвахту рядовом летчике Левашове, если бы ему не напомнила об этом Светлана Петровна. И вот каким образом.
Узнав об аресте Кирилла, Светлана Петровна долго не могла понять, что больше поразило ее в этой истории — сама драка или повод к ней. Конечно, подробностей она не знала, но утверждение мужа, что драка произошла из-за той девчушки-оружейницы, с которой Кирилл танцевал на вечере и с которой потом так демонстративно удалился с танцев, не выходило у нее из головы. Нет, она не ревновала, да и ревновать бы никогда не смогла, для этого надо было очень многое, но отделаться от чувства, что это ее обидело, не могла. Ну ладно, подерись Кирилл просто так, не на любовной почве, она просто бы посокрушалась, как женщина, знающая его и в известной степени интересующаяся его судьбой, быть может, даже поколебалась в своем убеждении насчет его благовоспитанности, а тут причиной всему, оказывается, была другая женщина, эта неказистая Малявка, весь сыр-бор разгорелся, оказывается, из-за нее, да еще по пьяной лавочке, и Светлана Петровна долго не могла отделаться от мысли, что если Кирилл ее и не предал, то все же в чем-то обманул или она сама в нем крепко обманулась, да только не знала, кого в первую очередь за это винить: Кирилла или саму себя, а может, и Малявку, что так некстати появилась на аэродроме с этой своей песенкой о милом синеглазом друге, с песенкой, которую сейчас, как назло, с ее легкой руки распевал чуть ли не весь аэродром, в том числе и сама Светлана Петровна. Причем мотив этой песенки преследовал Светлану Петровну неотвязно даже тогда, когда она вовсе не хотела ни петь, ни веселиться, ни задумываться, он преследовал ее, когда она прочь гнала от себя всякие возможные мысли и о Малявке, и о Кирилле, и убеждала себя, что ей нет никакого дела до того, что произошло в землянке у какой-то там Риммы-парикмахерши и что кто-то там угодил на гауптвахту. Но Кирилл все же не выходил у нее из головы, как не выходила и песенка о милом синеглазом друге с ее первой исполнительницей, она думала о них долго, и разом и порознь, думала с непонятным огорчением и жалостью весь вечер и половину следующего дня, пока, не поборов в себе нерешительность, не обратилась за разъяснением к Остапчуку.