Купель дьявола

А на отдельном мольберте у окна, под огромным увеличительным стеклом, стояла картина.

— А вот и мы, — сказал Снегирь и выстрелил в потолок пробкой от шампанского.

— Я нашел, — Бергман обвел нас невидящим взглядом. — Кое-что о нем. Последняя статья в “Вестнике Британской Академии”.

— О ком? — я уставилась на Бергмана.

— Об авторе, — ответил за Ваньку Снегирь.

— Вы установили авторство?

— С очень большой долей вероятности. Девяносто девять и девять десятых процента. Сама все увидишь.

Снегирь проворно разлил шампанское по глиняным кружкам.

— Похожа на модель? — спросил он у Бергмана.

— Кто? — Бергман близоруко сощурился.

— Да Катька же! Удивительное сходство…. Ну, друзья мои, за лучший день в нашей жизни.

Снегирь подошел к мольберту и чокнулся с увеличительным стеклом. Затем принялся раскладывать снимки на полу.

— Итак, — голос Снегиря был таким торжественным, что я невольно вздрогнула. — Рубеж веков, что-то около 1498 — 1499 года.

— Пятнадцатый век, — прошептала я.

— Пятнадцатый век, Нидерланды. Полный текст надписи под изображением, — Снегирь ткнул в одну из фотографий:

— “Tota pulchra es, amica mea, et macula non est in te”.

— “Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе”, — гулким, полуобморочным эхом отозвался Бергман.

— Именно. Надпись иногда сопутствует Деве Марии, в ипостаси так называемой “Жены Апокалипсиса”. Так же, как и луна, двенадцать звезд, белая мантия и голубой плащ.

Нет, ничто больше не может удержать меня. Я подошла к картине и благоговейно коснулась ее края, с трудом подавляя желание упасть на колени. Я бы и упала, если бы Снегирь не поддержал меня. Его прерывистое дыхание обдало жаром мой несчастный, промокший от волнения затылок.

— Обрати внимание на застежку мантии, Кэт.

— А что?

Снегирь подхватил меня под руку и поволок к компьютеру, быстро пробежался по кнопкам.

— Мы сканировали детали. Сейчас ты поймешь…

Снегирь дал максимальное увеличение, и на экране монитора зависла застежка. Что-то отдаленно напоминающее ракушку.

— Ну?! — Снегирь торжествовал. — Знаешь, что это?

— Похоже на ракушку.

— Да, сразу видно, что ты не специалист по моллюскам. Это устрица.

— Устрица?

— Ну! Соображай быстрее! Чему-то же тебя учили на искусствоведческом факультете…

Смутная догадка пронзила меня. Единственная лекция на четвертом курсе, искусствовед из Амстердама с высохшим лицом средневекового мистика…

— Ты хочешь сказать, что это Лукас ван Остреа? — тихо спросила я.

— Да! — Лавруха швырнул кружку с остатками шампанского об пол, и она разлетелась на мелкие куски. — Да, черт возьми! Да, да, да! Именно это я хочу сказать. Лукас ван Остреа. Лукас Устрица! Это его знак…

Ноги отказались мне служить, и я села на пол рядом с осколками кружки.

— А теперь послушаем нашего уважаемого Ивана Теодоровича с его последними сведениями о Лукасе ван Остреа, — Снегирь пристроился на полу рядом со мной.

Бергман осторожно кашлянул в сухую, похожую на лапку ящерицы ладонь.

— Сначала общие сведения, — начал он. — Лукас ван Остреа, по прозвищу Лукас Устрица. Год рождения приблизительно 1466-й, год смерти неизвестен. Одна из самых загадочных и мистических личностей в истории искусств. До настоящего времени дошли всего лишь три его работы…

— Четыре! — не выдержал Снегирь.

— …До настоящего времени дошли три его работы.

Одна хранится в Лувре, другая в музее Прадо в Мадриде. Еще одна — в Голландии, в так называемом Мертвом Городе Остреа. Страховка луврского Остреа, “Hortus conclusus” — “Запертый сад” — колеблется в пределах от пяти до пяти с половиной миллионов долларов. Это, конечно, рыночная цена. Я не говорю о реальной ее стоимости.

Я крепко сжала пальцы Снегиря.

— Сведений о нем мало, в основном это легенды с не очень хорошим подтекстом. Современники считали его семенем дьявола.

— Семенем дьявола? — я втянула голову в плечи, вспомнив огонь в глазах мертвого Быкадорова.

— Он был чрезвычайно плодовит, некоторое время работал в Брюгге, Генте и Антверпене, но нигде долго не задерживался. Ему сопутствовали скандалы, многие его заказчики, становившиеся потом владельцами картин, умирали при невыясненных обстоятельствах сразу же после написания.

— Насильственной смертью? — спросил Лавруха.

— В том-то и дело, что нет…

Смерть Быкадорова никак не назовешь насильственной, обширный инфаркт, очень респектабельно… Я с трудом заставила себя не думать об этом. Конец двадцатого века, разнузданный материализм, ты должна трезво смотреть на вещи, Кэт!..

— Смерть не была насильственной, хотя очевидцы утверждали, что картины как будто выкачивали соки из окружающего мира, — Бергман раздул ноздри. — Его изображения были более живыми, чем сама жизнь. Даже недоброжелатели Устрицы не могли не признать, что его полотна божественно хороши. У него было еще одно прозвище — “пробный камень антихриста”. Возможно, так его стали называть позднее.

— Ничего себе!

— Ты сказал, что он был очень плодовит, — Снегирь отхлебнул шампанское прямо из горлышка. — Тогда почему до нас дошло только несколько картин?

— Большая их часть уничтожена еще при жизни Лукаса Устрицы. Или сразу после его смерти. Несколько свихнувшихся бюргеров взяли на себя миссию возмездия. В “Хрониках города Гента” указана пара-тройка имен. Якоб де Фас, стрелок Питер и некий Хендрик Артенсен. Последний был из Мертвого Города Остреа — единственный оставшийся в живых после наводнения 1499 года…

— А сам Устрица?

— О его смерти ничего не известно. Предполагают, что он тоже погиб во время наводнения. Во всяком случае, после 1499 года его никто не видел.

— Сколько она может стоить? — спросила я.

— Не знаю… Во всяком случае, по размерам доска больше, чем “Запертый сад”, и находится в довольно приличном состоянии….

— Но это еще не все, Кэт. — Снегирь крепко сжал мои плечи. — Самое интересное мы приберегли на десерт.

— Думаю, ты уже ничем не можешь меня удивить, — от обилия информации голова моя шла кругом, а тело приобрело пугающую легкость.

— И напрасно. Дело в том, что это не картина.

— Не картина?

— Вернее, не совсем картина. Судя по всему, это внешняя створка триптиха, Кэт.

— Внешняя створка триптиха?

— Идем, я покажу тебе ее обратную сторону. Ваньке пришла светлая мысль сфотографировать ее в инфракрасных лучах. Под несколькими слоями масла существует еще одно изображение.

Я прижала руки к щекам, и сердце мое бешено заколотилось.

— И вы собираетесь его раскрыть?

— А как ты думаешь? Конечно, собираемся. Сделаем компрессик, снимем более поздние наслоения, вот и все… Не бойся, ты имеешь дело с лучшими реставраторами этого города.

— Нет! — это вырвалось помимо моей воли: я снова вспомнила прикрытые веки Быкадорова, за которыми бушевал ад.

— Что-то я тебя не узнаю. Ты же ведь была инициатором и идейным вдохновителем. Теперь поздно что-либо менять. Мы просто обязаны это сделать. Открыть новую вещь Лукаса ван Остреа, такой шанс выпадает раз в жизни!

— Ну хорошо, — я сдалась. — Допустим. Допустим, вы проводите все на высшем уровне. Что потом?

— Мы должны будем обнародовать это, — веско сказал Бергман. — Невозможно долго скрывать такую ценность.

Снегирь нахмурился: похоже, по гладкой и благостной поверхности реставрационного коллектива пошли первые трещины разногласий.

— Полегче, Ванюша. Ты забываешь, что картина принадлежит мне. — Снегирь вовсю раскручивал миф о покупке картины у ветхой старушки из Опочки.

— И что ты собираешься с ней делать?

— Что хочу, то и сделаю, — неожиданно окрысился Снегирь. — Могу с маслом съесть, могу господину Пиотровскому подарить на день ангела. А могу и на аукцион выставить.

— Ты не понимаешь, Лаврентий, — Ванька наконец-то слез со стремянки и нервно заходил по мастерской. — Это же национальное достояние…