Жюль Верн

Однако вопрос разрешила холерная эпидемия: Севест погиб от нее 29 июня 1854 года. «Я очень любил его, — писал Жюль Верн, — и у него тоже была ко мне большая привязанность». Но, поскольку «нет худа без добра, — добавлял он, — я, во всяком случае, развязался с театром». И все же ему пришлось ждать до ноября 1855 года; в письме, относящемся к этому времени, он извещает отца: «Со дня на день жду назначения нового директора, которое будет означать мою свободу. Но все же у меня сохранятся отличные отношения с господином Перреном. Он сделал все, что мог, убеждая меня взять на себя руководство Лирическим театром, притом так, что мне не придется вносить пая в дело, и я смогу ограничиться лишь неопределенными обязательствами на будущее. Я отказался. Тогда он даже предложил мне быть полным хозяином театра — он же будет носить только звание директора — и получать долю прибыли. Я и тут отказался. Я хочу быть свободным и доказать, что я не лыком шит».

Легкомысленный двадцатишестилетний юнец! А ведь он небогат, ибо, несмотря на свое «положение секретаря Лирического театра», в марте 1855 года он взял в долг у отца 60 франков. Правда, просьбу о займе он изложил в стихах! Отец ответил ему тем же:

Письмом от 17 января (без года, но, по-видимому, оно относится к 1852 году) Жюль Верн окончательно отказался продолжать дело отца:

«Любой человек, не находящийся в моем положении, был бы безумцем, если бы не принял немедленно твоего предложения… Но сколько раз ты жаловался на непрочность всякого привилегированного положения. В наше время беспрерывно происходят всякие потрясения, всегда приходится опасаться, что даже самое выгодное дело может обесцениться. Вспомни, как тебе приходится постоянно тревожиться».

Риск этот, разумеется, существует лишь теоретически, но Жюль Верн делает вид, что принимает его всерьез, и заканчивает письмо так: «Ты поймешь, какие сомнения меня одолевают».

Но он чувствует слабость этого аргумента и вынужден признаться:

«С другой стороны, я начинаю хорошо разбираться в самом себе. Я все равно рано или поздно выкину какой-нибудь фортель из тех, от которых ты всегда пытался меня предостеречь. Я твердо убежден: больше всего для меня подходит та карьера, которую я избрал… Я знаю, чем являюсь сейчас, и понимаю, чем стану в один прекрасный день. Как же я мог бы взять на себя контору, которая у тебя процветает, а в моих руках ничего из нее не получится, она только захиреет».

Отец, которому пришлось отказаться от мысли, что старший сын станет его преемником в деле, продал свою контору 19 апреля 1854 года. Что же он должен был думать об отказе сына взять на себя управление театром, где тот занимал только должность секретаря? Наверно, он упрекал его за непоследовательность, однако на самом деле это поведение было лишним доказательством твердой воли Жюля идти вперед намеченным путем. Впервые он дал отпор, отказавшись вернуться в Нант, второй раз — отвергнув предложение принять дело отца, третий — не пожелав стать руководителем Лирического театра. Стремясь доказать, что он «не лыком шит», Жюль Верн уже безвозвратно устремляется по чреватому опасностями литературному пути.

9. НАЧАЛО ПИСАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Юношеские произведения: «Первые корабли мексиканского флота» (1851), «Путешествие на воздушном шаре», «Мартин Пас». Снова театр: «Спутники Маржолены» — комическая опера на музыку Иньяра (1853).

К счастью, он обладает не одним средством для достижения цели. Если попытки в области драматургии принесли ему разочарование, то проба пера в другом жанре оказалась более плодотворной. Кроме того, он имел поддержку в лице Дюма и Питра Шевалье, главного редактора «Мюэе де фамий», с которым у него очень скоро завязалась дружба. У Шевалье имелись связи в Нанте, он не мог не отнестись сочувственно к молодому человеку, для него небезызвестному и оказавшемуся полезным сотрудником его журнала, имевшего некоторый успех.

В то время как становилось ясным, что успех «Сломанных соломинок» сомнителен, а Жюль писал «Киридин и Кидинерит» и «От Харибды до Сциллы», он набросал также статью, которую Питр Шевалье напечатал в своем журнале в 1851 году: «Южная Америка, исторический этюд. Первые корабли мексиканского флота». В письме от 29 июля 1851 года писатель сообщает отцу: «Питр Шевалье, который так любит давать статьям подходящие названия, допустил глупость: в «шапке» он поставил «Южная Америка», а надо было — „Северная”».

Как случилось, что он заинтересовался Мексикой? Не в то же ли самое время он подружился с Жаком Араго, старым путешественником, братом астронома и физика? Человек по натуре страстный, оригинального ума, искусно владевший пером, Жак Араго, естественно, покорил молодого человека с умом жадным и увлекающимся.

Не Жак ли Араго, уже слепой или почти ослепший, повел сам к калифорнийским месторождениям в районе Сакраменто золотоискателей, доверившихся ему, когда он основал свое Общество аргонавтов?

Он воспользуется этим, чтобы на обратном пути проплыть «от Северного Китая до Южного полюса, антиподов Тихого океана и мыса Горн! Я люблю эту ежедневную, ежечасную борьбу с мятежными страстями природы», — пишет он Шевалье в 1852 году.

С уверенностью можно сказать, что такой человек, став другом Жюля Верна, воображение которого воспламенялось от его рассказов и память точно фиксировала всю многообразную информацию, содержащуюся в них, не мог не оказать на него сильнейшего влияния.

Жюль Верн продолжал оставаться страстным театралом, но теперь он уносился далеко за пределы театров Больших бульваров. Соприкасаясь с этим великим путешественником, он вновь обретал свои детские мечтания и мысленно видел большие корабли, проплывающие мимо острова Фейдо. Он внимал речам Араго, а «Корали» разворачивала паруса, увлекая его к тем далеким островам, куда ему не удалось отправиться. Араго был олицетворенное приключение. Но Араго был к тому же и братом ученого-физика, и можно побиться о любой заклад, что одно имя Араго вызывало в нем воспоминание о беседах с его кузеном, математиком Анри Гарсе. У Араго он встречался и с другими путешественниками-исследователями, географами, иностранцами, учеными людьми разных специальностей. Его пытливый ум питали новые источники, он заинтересовался географией, а затем и точными науками, стремясь найти ответ на множество волновавших его воображение неразгаданных тайн. Он уже не мог не задавать себе все новых и новых вопросов и давал новую пищу своему воображению, еще более обильную. Ему всего двадцать два года, и, однако, именно с этого времени, по-видимому, намечается существеннейший поворот, который повлечет за собой еще более честолюбивые замыслы. Отныне он отмечен перстом судьбы.

Пока он еще остается драматургом, для которого литература лишь уменье искусно завязать интригу и хорошо вести ее. Инстинктивно он пытается перенести в новую область творчества театральные методы, к которым привык.

В нем достаточно здравого смысла, чтобы отдавать себе отчет в посредственности своих поделок для театра и в значительно лучшем качестве своих рассказов. Из писем его мы знаем, что у него действительно «в голове новые планы», он намерен осуществить их, когда придет для этого время. Прежде чем сеять, надо заготовить хорошее зерно. Всему еще предстоит учиться. Любознательность его беспредельна, а путь наметился с того момента, когда он написал первый рассказ о Центральной Америке. Чтобы говорить о какой-нибудь стране, надо ее узнать. Рассказы Араго пробудили в нем увлечение географией, но, как всякий француз, он ее совершенно не знает, и все эти дальние страны являются ему лишь сквозь дымку детских мечтаний, цепляясь, словно клочья тумана, о носы огромных парусников, устремляющихся из Нантского порта к неведомым берегам. Ему пришлось много читать, обращаться к документам, и он делал это с добросовестностью, унаследованной от профессиональных навыков отца.