Жюль Верн

Жан Жюль-Верн

ЖЮЛЬ ВЕРН

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Взявшись за перо, чтобы писать эту биографию, я испытываю чувство некоторого беспокойства и, пожалуй, даже вины. Имеем ли мы право, отряхнув пыль времен, приподнимать некий саван с целью вновь узреть физический и нравственный облик человека, который наконец обрел покой, завершив свой нелегкий жизненный путь?

В этом мире мы оставляем следы столь незаметные, что по меньшей мере легкомысленно пытаться их обнаружить и решиться предпринять труд, в какой-то мере аналогичный работе знаменитого Конан-Дойлева сыщика, который с величайшей ловкостью формирует длинную цепочку дедукций, в то время как его автору заранее известно, каков будет вывод. Перед биографом всегда стоит соблазн подражания английскому писателю, у которого логическое сцепление фактов, построенное на потребу читателя его героем, для него, писателя, есть лишь доказательство заранее данного решения.

Чтобы написать что-либо логически стройное, необходимо с самого начала иметь ясное представление о конце. Для романа или стихотворения это, безусловно, правильный метод. В поэме, как и в романе, в сонете, как и в новелле, все должно служить развязке — такова одна из любимейших аксиом Эдгара По. «Хороший писатель, приступая к своей первой строке, уже представляет себе последнюю»[1].

Биограф, напротив, не должен следовать этому совету и иметь заранее сложившееся представление о человеке, которого он пытается воскресить. Иначе он станет подгонять не только свои изыскания, но и толкование фактов таким образом, чтобы они это представление оправдали.

Нелегко писать историю, из которой нам известны лишь крупные события, но еще труднее — историю человека, из жизни которого на поверхность потока времени всплыли события лишь самые незначительные.

А что скажешь, если тот, кто намерен искать ответа у могилы, принадлежит к семье покойного?

Родство не придаст уверенности его перу. Ведь честность побуждает его к объективности, которая иногда может покоробить в нем самые тонкие чувства, а то и заставит выступить в качестве слишком смелого судьи своих близких.

Следует, однако, признать, что Жюль Верн — один из тех, кто оказал влияние и на свою эпоху, и на нашу. Исходя из этого можно сказать, что наше любопытство в отношении его вполне законно и утрачивает тот оттенок профанации, который и лежит в основе моего смущения. Этот покойник еще живет.

Тех, кто занимается исследованием его жизни и творчества, сейчас уже весьма и весьма немало. Может быть, будет небесполезно, если к ним присоединюсь и я: ведь я один из последних, кто знавал его при жизни, и могу выступить очевидцем, как бы незначительно ни было мое свидетельство.

Поскольку всякая биография состоит из интерпретации каких-то документов и каких-то фактов, близкий родственник может лучше кого бы то ни было знать им цену. В подобном деле личность писателя подвергается обследованию, схожему с обследованием при анатомическом вскрытии. Человек, который мог знать поведение и характер писателя при жизни, в кругу его семьи, может оказаться и компетентным судьей, когда приходится оценивать результаты такого смелого вскрытия.

Только что мною написанное, несомненно, жестоко и неприятно, зато довольно ясно обрисовывает мое душевное состояние. Кроме того, это грубое сравнение придает мне смелость, необходимую, чтобы идти вперед, и заставляет меня почувствовать, что предпринятое дело есть лишь выполнение некоего долга.

Но это еще не все. Подобная тема неизбежно приводит к исследованию окружения, еще более опасному и мучительному. Мне, таким образом, придется затронуть дорогих мне людей и, игнорируя элементарные правила морали, углубиться в запретную область семейных дел и обстоятельств. Думается, мои колебания вполне понятны. Стоило мне промолчать — и я не испытывал бы никаких внутренних противоречий. Но, по правде говоря, это было бы бесполезно, ибо архивы скромностью не отличаются, и оставшиеся в них следы всегда могут быть открыты любопытным исследователям.

В конце концов, речь идет о событиях не слишком значительных, которые постоянно происходят в любых семьях. Моя долгая профессиональная жизнь показала мне, насколько они обычны, и если я задену чувства слишком строгого цензора, да простит мне он, что я буду беспристрастно и честно разбираться в приоткрытой уже папке с делом.

Мое личное свидетельство? Должен признать, что оно, пожалуй, не очень многого стоит. Ведь когда мой дед скончался, мне было всего двенадцать лет.

Совершенно очевидно, что старый господин, находивший себе постоянное убежище в кресле перед камином столовой, был для меня всего-навсего дедушкой, а не писателем. В сознании моем еще не возникало связи между дедушкой и автором книг, которые я начинал читать. Связь эта возникла только в день его кончины, под влиянием тяжелого морального потрясения, которое я тогда испытал.

Прежде всего я должен сделать одно признание. Я, как и все, разумеется, читал «Необыкновенные путешествия», может быть даже слишком рано, в возрасте, когда я не усматривал в них ничего, кроме увлекательных похождений.

Величественные образы Гаттераса, Немо вырисовывались передо мной на фоне грандиозной панорамы. Меня немного удивляло, что в моих школьных учебниках о них не упоминается, но ведь нас воспитывали сообразно довольно ограниченным представлениям учителей того времени, которые притворно пренебрегали Гюго ради Ламартина и, не смущаясь, меняли свое мнение в следующем десятилетии. Латинисты усердствовали, чтобы заставить нас постичь все тонкости какого-нибудь текста из Виргилия, Сенеки, Цицерона или Лукреция, но не пускались дальше нескольких строк перевода.

В отношении классиков, кроме Буало, Расина, Корнеля и Мольера, метод был столь же узким. Шекспир, Сервантес и Гёте оставались в тени. Переводы из них и «изучение текстов» (!) являлись областью, уготованной преподавателям языков.

Куда же, как не к области развлекательного чтива, могли мы в нашем сознании относить автора приключенческих романов? Он нас увлекал, иного мы и не требовали. Если некоторые оказывались более проницательными, то это не выходило за рамки общепринятого мнения.

Позже я перечитал «Необыкновенные путешествия». Повествование по-прежнему пленяло меня, но, не поддаваясь увлечению сюжетом, из-за которого от меня ускользали подробности, я нашел там богатства, о каких и не подозревал.

Большой заслугой нашей эпохи является то, что мы заглянули в прошлое и имели смелость открыть там забытых мастеров, как в музыке, так и в литературе.

Конечно, читатели никогда не теряли Жюля Верна из виду. Его произведениям довелось пережить его самого. Но нет сомнения, что мы присутствуем при подлинном возрождении его и усматриваем в нем нечто гораздо большее, чем просто автора приключенческих книг для юношества.

Многие открывают его для себя, и, должен сознаться, я тоже открываю его заново.

Преодолеем же вместе течение времени и вернемся назад на поиски старого сказочника.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

1. ПОСЛЕДНИЕ ВИДЕНИЯ

Дом на бульваре Лонгвилъ, в Амьене; рабочий кабинет и повседневная жизнь старого писателя. У изголовья умирающего.

Начнем с конца, как советует Эдгар По, не для того, чтобы прийти к предвзятому выводу, а чтобы обрести прочную основу, которая поможет нам постичь человека.

Концом было бы описание его похорон. Но они касаются только покойника и, следовательно, интересовать нас не могут. Я ограничусь лишь упоминанием, что германское правительство сочло нужным послать своего представителя, чтобы выразить соболезнования родственникам покойного. Нашу семью тронула дань уважения со стороны Германии писателю, который далеко не всегда уважительно отзывался о ней.

[1] Edgar Рое. La Genese d'un Poeme.