Страница 51 из 186
Что это, искусство?
И я часто думаю, что маленькая сцена студии обусловливает вовсе не пониженность требований, это просто другое сценическое искусство. И чем оно идеальнее, тем тоньше, — тоньше и в духовном смысле и в смысле разрыва, — связь его с искусством большого театра, каково оно есть.
Для всех этих соображений не мало материала дает и «Зеленое кольцо». Можно точно указывать примеры…
Вот первое действие. Обстановка? Я ее едва помню: ее роль сведена к нулю. Художник по ней не прошел. Сейчас это хорошо, но при условии иных требований было бы плохо. Вот первые сцены, до выхода молодой героини. Молодая актриса, играющая даму, не хороша, и не то. На театре это было бы смертоносно, здесь же пройдет мало замеченным. Вот какие-то не те интонации, чувствуется несоответствие с текстом. Но какая удивительная интимность! На большой сцене такой нельзя добиться. А вот и героиня. Через 5 – 6 реплик у Вас щекочет в горле, а еще немного, и вам уже неловко перед соседями. Впрочем, и они украдкой достают платки. Какими средствами это достигнуто? Настоящей духовной чистотой прежде всего. На большой сцене этого было бы мало и пришлось бы прибегать к искусству. Здесь искусства нет. Но зерно его — в чистейшем виде.
Вот второе действие. Молодежь. Ни одного актера — сама молодежь. Фотография? Нет, не совсем! Но если кое-где мелькает желание стать выше ученика студии, сыграть, — это сразу портит дело, сразу чувствуется. Выразительнейшая сценическая простота, {207} А вот милый актер Асланов[404]. И тоже простой. Но это простота, к которой Вы и там, в театрах, привыкли, особенная, условная. Здесь она не мешает, но не сверкает.
У Стаховича прекрасная дикция — однако и он начал, как говорится, мазать… Не все разберешь, что сказал: избалованность интимной сцены.
Интересные наблюдения в 3‑м действии над Литовцевой. Она была всегда актрисой хорошей, умной, с нервом, но лишенной обаяния. Эту роль играет отлично, можно сказать, великолепно. А ставили бы пьесу в театре — ей бы не дали этой роли…
И т. д. и т. д. Нет возможности написать все, что приходит в голову из воспоминаний о спектакле. И — простите — устал я. Что Вы получите от моего письма, — не разберусь…
Когда Дмитрий Сергеевич приедет в Москву, пусть даст мне знать о себе.
Что же это с Дмитрием Владимировичем[405]? Вот и Кавказские воды! Я эту зиму тоже все болею. Впрочем, Кавказ тут ни при чем.
Стахович спрашивал меня об авторском вознаграждении по поводу «Зеленого кольца». Я объяснил ему.
Крепко жму Вашу руку. Привет Вашим.
Вл. Немирович-Данченко
342. Е. П. Карпову[406]
11 мая 1917 г. Москва
11 мая 1917 г.
Дорогой Евтихий Павлович!
Обращаюсь к Вам с просьбой от Художественного театра. Не протестуйте против отпуска на год Елизаветы Ивановны Тиме для работы в Художественном театре. А если уж будете и совсем добры и поможете перед официальной стороной, т. е. перед Ф. Д. Батюшковым и Ф. А. Головиным или теми лицами, от кого это зависит (Макаров? Бертенсон?).
Могу Вас уверить, что Вы окажете услугу Художественному театру не во второстепенных или материальных его целях, {208} а в тех, которые для всех нас одинаково дороги, хотя бы мы и работали в разных художественных учреждениях, т. е. в известных достижениях искусства.
Поступление Тиме могло бы возместить Художественному театру уход Гзовской в Малый театр. И, главное, не в старом репертуаре, а именно в том, который по нашим художественным задачам сейчас для нас будет особенно нужен и важен, так как в нем — стремление театра сдвинуться с точки, начинающей казаться мертвой.
Взгляните на это широко и помогите[407].
Крепко жму Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
Петр Валериевич[408] очень болен. Приедет в Москву. Мы устраиваем его в санаторий.
Екатерина Николаевна шлет Вам привет
343. А. И. Сумбатову (Южину)
30 августа 1917 г. Москва
30 авг. 1917
Дорогой Саша!
В который уже раз приходится мне приветствовать тебя и официально и от себя лично!
Это указывает на твою большую жизнь, в смысле полноты благородного содержания.
Ты сам понимаешь, однако, как трудно в переживаемые дни сосредоточиться, чтобы найти настоящие слова для выражения всего, чем насыщено мое отношение к тебе.
Каждая дата твоей деятельности тем более близка моему сердцу, что почти всегда она соприкасается с какими-то вехами моих личных переживаний. И как только начинаешь останавливаться на этом, быстро поднимается волна горячих, еще свежих воспоминаний. И хочется не писать, а говорить, много-много, не часами, а днями и месяцами.
Теперь могу только пожелать от всего сердца, чтобы такие пятилетние даты заставали тебя еще много раз свежим, бодрым и здоровым.
{209} Котя просит меня каждый день не забыть присоединить ее самый искренний привет.
В частности, относительно сегодняшнего спектакля. Я думаю, что не ошибаюсь, находя, что лучше будет посмотреть тебя, когда ты уже овладеешь Фамусовым: во всяком случае, не в первый, естественно, волнительный спектакль[409]. Котя доверилась мне.
Наконец, с днем ангела!
Крепко и нежно обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
344. К. С. Станиславскому[410]
Сентябрь (до 15‑го) 1917 г. Москва
Дорогой Константин Сергеевич!
Это меня беспокоит.
В январе я Вам писал из Петербурга крепко и определенно о моем отношении к Вам[411]. С тех пор тут ничего не изменилось. Да и не может: это на всю жизнь. Между тем при Вашей мнительности история со «Степанчиковым»[412] может казаться Вам противоречием моему январскому заявлению. Хотелось бы, чтоб Вы мудрее взглянули на мою печальную роль в этой истории.
Никто больше меня не обрадуется, когда у Вас будет новая, удачная роль. Ручаюсь, что никто.
Но именно я не смею умалчивать перед Вами, когда роль не ладится. Это грустная сторона обязательств, которые налагает 20‑летняя совместная работа.
Другая часть этой истории со «Степанчиковым» — режиссерская.
Тут уж — Вы же должны понимать это — я ничего не могу поделать. Перед «делом» с миллионным бюджетом склоняются режиссерские самолюбия. Моя забота сводится к тому только, чтоб сохранить неприкосновенным все прекрасное, что Вы внесли в постановку, и залатать то, что Вы не успели сделать. Для меня самого такая роль — не из завидных. Был еще {210} один выход, при котором наше личное не страдало бы: это отложить еще постановку. Но это было невозможно и в репетиционном отношении, и одна мысль об этом повергала в ужас всех исполнителей.
Вы же все это сами отлично знаете. Я пишу только для того, чтобы Вы не поддавались искушению личных переживаний как-нибудь, хоть на самую малость, обвинить или хоть упрекнуть меня.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
345. К. С. Станиславскому[413]
21 сентября 1917 г. Москва
«Село Степанчиково».
Вчера, 20‑го, была последняя репетиция, проверочная, в фойе.
Сегодня, 21‑го, генеральная.
Вчера я поздравил исполнителей с окончанием большой работы и пожелал им успеха.
Генеральная прошла, за самыми ничтожными исключениями, очень стройно.
Спектакль удалось сделать не длинным: начали в 12 ч. 8 м., окончили в 4 ч. 15 м.
Для этого один день специально был посвящен осмотру технической части, и пришлось измышлять всевозможные облегчения антрактов.
Я думаю, что выполнил все свои задачи хорошо. Все то прекрасное, что было Вами внесено в исполнение и в ансамбль, сохранил прочно; недостаток интересной живописной рамки свел до минимума; внутренняя трагикомедия вырисовывалась очень рельефно.
Позволю себе сказать с уверенностью, что затраченный Вами на постановку труд даром не пропал.
Нельзя утверждать, что скажет дальнейшая публика, а сегодняшняя была захвачена нелицемерно. Она реагировала так, как и надо было рассчитывать, на трагикомедию: и очень много смеялась, и отдавалась жути, и охватывалась слезой умиления. {211} Конец спектакля покрыла на редкость дружными и искренними аплодисментами.