Страница 108 из 186
Крепко жму Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
530. А. М. Левидову[1077]
3 января 1938 г. Москва
Очень благодарен за интересное письмо по поводу моей книги[1078]. Я получил очень много писем и лестных и трогательных, а Ваше необычно вдумчиво и проникновенно.
Кратко (за неимением времени) отвечаю на некоторые вопросы.
«Закон внутреннего оправдания»…[1079]
Например. Бывают такие репетиции, на которых я, режиссер, стараясь помочь актеру, ищу для какого-нибудь куска его роли мизансцену: как, где ему в этом куске находиться на сцене; стоять ли, сидеть, ходить или прислониться к стволу дерева, водить рукой по барьеру, вглядываться ли в лицо партнера или, наоборот, отводить от него взгляд, чувствовать ли и пользоваться карманом, бортом пиджака, цепочкой, галстуком, платком и т. д. и т. д., без конца… Так вот ищу, какие найти внешние выражения, наиболее удобные, может быть, {465} в данной обстановке (место, время действия) единственные, которые глубоко сливались бы со всем комплексом внутренних задач, диктуемых образом, переживаниями в этом куске, взаимоотношениями, молниеносными перелетами фантазии в разные углы роли и пьесы… Словом, такие формы, которые внутренно были бы оправданы.
А не заимствованные из богатого арсенала театральных штампов.
Мое, актера, самочувствие, мое понимание, мое тело, моя трактовка, а не выхваченное хорошей памятью из сыгранных, хотя бы и мною же, ролей.
Вряд ли этот маленький пример из тысяч приемов удовлетворит Вас. Это предмет многих глав книги, которую я должен написать…
Да, эта формулировка родилась у меня не более 15 – 20 лет[1080].
Да, пожалуй, и актер «умирает» в пьесе. Если он честно и искренно играет именно пьесу, а не только свою роль (каботинаж).
Главу о Достоевском должен был по разным обстоятельствам отложить.
Неожиданная непонятость «Карменситы»[1081]. В этой постановке я с предельной для меня выразительностью ставил новую проблему оперного спектакля, где форма должна быть музыкальна, где хор должен быть возвращен к своей театральной природе (греческий), где натурализм, как явление самое антимузыкальное, еще менее допустим, чем в драме, и где единственное, что должно идти от Художественного театра: певцы должны быть актерами — живыми людьми, а не оперными фикциями. Сейчас оперные спектакли — это концерты ряженых певцов, но и если бы Художественный театр запел, то это было бы противоположно скверно…
Это письмо давно написано, но я собирался дополнить его, все откладывал, а времени для этого не нахожу — и вот решил отправить, как есть[1082].
D л. Немирович-Данченко
{466} 531. М. Е. Бураго[1083]
10 марта 1938 г. Санаторий «Барвиха»
10 марта
Милая Маруся!
Я все еще в санатории. И не отпускают, да и не тянет еще вернуться в осиротелый дом.
Никогда не думал, что окажусь таким… не мужественным… Из головы хотя бы на час вышла картина последних часов и последних дней, которые Вы переживали вместе со мной, скрываясь в тень, боясь хоть чуть помешать своим присутствием, когда — как Вам казалось — мне хотелось побыть с покойницей один на один… Я это замечал и, поверьте, очень ценил.
На кладбище, милая Маруся, я Вам сказал, что заменю Вам ушедшую[1084]. Это, конечно, невозможно. Но мне хотелось бы, чтоб Вы чаще напоминали о себе и мне Вам о себе напоминать. И нет‑нет сделать Вам что-нибудь приятное. И чтоб Вы опять приезжали для театров в Москву… Чтоб вообще память об Екатерине Николаевне между нами не разрывалась.
Кажется, возвращаюсь в Москву 15‑го.
Решил я взять к себе в дом Александра Александровича Типольт с женой[1085]. Он свяжет дом с памятью о Коте. Она отличная работница, частично, — деля с Василисой[1086], — может заменять хозяйку. Все наши в доме этим решением очень довольны — но это не раньше половины мая.
Будьте здоровы.
Обнимаю Вас.
Передайте, пожалуйста, Вашим, Куликовым и [фамилия неразборчива] мою сердечную благодарность, а Вашим в доме — поцелуй за трогательные соболезнования.
Ваш В. Немирович-Данченко
532. И. М. Москвину[1087]
Март 1938 г. Санаторий «Барвиха»
Милый Иван Михайлович!
Сам я в своих трудах не раз говорил о трогательной силе соболезнования чужому горю. Но только вот теперь, на собственных {467} переживаниях, во всей полноте понял, какая огромная эта сила.
И хочу я передать тебе, а через тебя и всему нашему театру глубокую благодарность за то, что Вы ценили 40‑летнюю духовную связь Екатерины Николаевны с театром, за дружеский, семейный, последний приют ее праху[1088], за сочувствие, выраженное лично мне.
Каждое слово, каждую подпись под коллективным соболезнованием я сохраню в памяти навсегда.
Вл. Немирович-Данченко
533. К. С. Станиславскому[1089]
11 марта 1938 г. Санаторий «Барвиха»
11 марта 1938 г.
Дорогой Константин Сергеевич!
Не мог сразу ответить на Ваше ласковое письмо, не в силах был писать. Должен признаться, что и сейчас еще не легко привожу мысли в порядок.
Да, вот и моя пресловутая «мудрость». Куда она девалась перед такой нервной встряской!
Ваше письмо и венок от Вас и Марии Петровны[1090] — все это очень тронуло меня. И тоже вернуло к прошлому. В последние годы я часто возвращаюсь к воспоминаниям — особенно к первым годам нашей замечательнейшей совместной работы. Тогда и роль Екатерины Николаевны — «Маскотты Художественного театра», или, как Вы называли ее, «заведующей душевной частью» — была интенсивнее.
Конечно, прежде всего люди «запутали» наши добрые отношения. Одни, потому что им это было выгодно, другие — из ревности. Но и мы устраивали для них благодарную почву сеять вражду. Сначала естественно и неизбежно — рознью наших художественных приемов, а потом, очевидно, не умели еще преодолеть в себе какие-то характерные черты, ставившие нас в виноватое положение друг перед другом. Вероятно, в одинаковой степени и я и Вы. И не хотели выправить эти вины. И вот наросла их целая гора, такая наросла гора розней {468} и виноватостей, что даже только для того, чтобы нам за нею увидеть друг друга, должна была случиться такая катастрофа, как вот эта смерть моей дорогой Екатерины Николаевны.
А нашей с Вами связи пошел 41‑й год. И историк, этакий театральный Нестор, не лишенный юмора, скажет: «Вот поди ж ты! уж как эти люди — и сами они, и окружающие их — рвали эту связь, сколько старались над этим, а история все же считает ее неразрывною».
Очень, очень благодарю Вас за дружеский порыв, и передайте, пожалуйста, сердечнейший привет Марии Петровне.
Всем сердцем желаю Вам быть здоровым и крепким.
Вл. Немирович-Данченко
534. Е. Е. Лигской[1091]
25 июля 1938 г . Evian les bains
25.VII
Милая Евгения Евгениевна!
Изо дня в день все собираюсь писать Вам, да при полнейшем безделии никак не мог найти письменного расположения.
Место здесь замечательное. Наш отель, очень дорогой, стоит на большой высоте, в парке. Комнаты с большими, совершенно самостоятельными, изолированными балконами, обращены к озеру (Женевскому). Вид необычайной красоты. Воздух упоительный. Погода идеальная, о какой только можно мечтать.
Сейчас я пишу на балконе, в тени, а там парк и за ним озеро — залиты солнцем. И тишина, как будто нигде ни души! Только птицы в парке, иногда пароходный гудок, и каждые 1/4 часа колокол на церковной башне (а может быть, и не церковной, не знаю).
Отель потому и дорогой, что он большой, а комнат в нем немного, хотя и четыре этажа. Людей видишь только за завтраком и обедом. И не слышно их. Приезжают, как и я, для воздуха и покоя. Развлекаться отправляются вниз, на курорт. {469} Funiculaire[1092] каждые 1/4 часа. Миша[1093] туда отправляется и днем и вечером. Я с ним только к 4 часам, пить кофе, слушать музыку, смотреть на танцующих, немного пройтись по набережной; к обеду назад. Ложусь рано.