Страница 80 из 143
С распределением ролей все еще не решили. Меряем, меряем — никак не можем отрезать. Но, конечно, без твоего утверждения ролей не раздадим.
Раневская — твоя жена. Могла бы и Мария Федоровна[800], но будет чересчур моложава.
Аня — скорее всего Лилина. Не очень молода, но глаза и тон могут быть молодые. Мария Федоровна — достаточно молода, но глаза и тон не будут молоды. Гельцер — мелка и незначительна. Халютина — недостаточно дворянка. Лучше других подходят Косминская[801] или Лисенко[802], но страшно за недостаточную опытность.
Варя. Кандидатками выставляют: Лилину (ей не хочется, боится повторить Машу[803]), Савицкую (не встречает единодушия у правления), Литовцеву — по-видимому, имеет больше шансов. Я рекомендую Андрееву, но ей не хочется, говорит, что будет слишком аристократична.
Вообще с этой ролью происходит что-то странное. Я искренне нахожу, что это чудесный образ и будет производить большое впечатление. Актрис же она не так привлекает, как я ожидал.
Бывает это. От Цезаря все чурались, а я говорил, что это самая эффектная роль, и чуть не силой заставил Качалова прославиться.
Я думаю, что я вернее всех угадываю, что выйдет на сцене.
Шарлотта — идеальная — Ольга Леонардовна. Если не она, то, по-моему, Муратова. Выставляют еще кандидатку — Помялову. Но это — актриса без художественного аромата. Я ее не люблю.
{346} Лопахин. Все думали — Константин Сергеевич. Боюсь. Ему самому, видимо, очень хочется. Но и он сам и его жена говорят, что он простых русских людей никогда не играл удачно.
Впрочем, по первому впечатлению, все находили, что Константин Сергеевич должен играть Гаева, И я тоже.
Он готов играть и то и другое. Так что, может быть, мы так и будем пробовать. Что у него лучше выйдет, то он и будет играть.
Если он — Гаев, то Лопахин лучше всего — Леонидов. Это комбинация хорошая. Может играть искренно и настоящего русского — Грибунин. Но боятся, что будет бледен.
Если же Лопахин — Константин Сергеевич, то Гаев — или Вишневский, или Лужский, или Леонидов. Первый будет под Дорна, второй под Сорина.
Вишневскому хочется Лопахина, но это совершенно невозможно! Не русский.
Пищик — Грибунин. Если же Грибунин — Лопахин, то Пищик — или Лужский, или Вишневский. Лучше последний. Но лучше всех Грибунин.
Епиходов — без сравнений Москвин.
Яша — Леонидов. Хорошо очень и Александров. Очень молит — Андреев.
Трофимов — Качалов без сравнений.
Дуняша — Адурская, Халютина, а если Марья Петровна ни Аня, ни Варя, то, конечно, она — идеально.
Вот все комбинации. Подумай так, как думают, играя в шахматы.
До свидания. Обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
157. К. С. Станиславскому[804]
28 октября 1903 г. Москва
Дорогой Константин Сергеевич!
Не могу поверить чтобы Вы были настолько нечутки, чтобы не почувствовать моего волнения в последние полчаса в «Эрмитаже»[805].
{347} Происходит удивительное явление. Перед «Дном» театр катился в тартарары. «Власть тьмы», при всех блестках режиссерского таланта, была поставлена так, что если бы я не вмешался в постановку, — повторилась бы история «Снегурочки», то есть Станиславский — велик, а пьеса провалилась. Я занялся «Дном» почти самостоятельно с первых репетиций, то есть проводил главную мысль всякой постановки: пьеса прежде всего должна быть гармоничным целым, созданием единой души, и тогда только она будет властвовать над людьми, а отдельные проявления таланта всегда будут только отдельными проявлениями таланта.
«Дно» имело громадный успех. Театр сразу поднялся на достойную высоту.
Что же я заслужил от Вас? Беспрестанное напоминание, что постановка «Дна» не художественная и что этим путем театр приближается к Малому, а это, как известно, в Ваших устах самая большая брань.
Ну, ладно. Я проглотил.
Потом я весь ушел в работу, чтобы сезон дотянуть благополучно. Поставил «Столпы». Ну, здесь уж и говорить нечего. Эта моя работа признавалась Вами как самая отрицательная.
Слежу подробно за дальнейшим.
Решили ставить Тургеневский спектакль, и наступил момент, когда Вы опустили руки оттого, что Вам никто не помогает. Это в сравнительно легком спектакле!
Затем Вы предоставили мне решить вопрос, ставить «Юлия Цезаря» или нет.
Я его решил и взялся за эту громадной трудности задачу.
Выполнил ее. Успех превзошел все ожидания. Художественность постановки единодушно признана громадной.
Я думал, что доказал свою правоспособность считаться режиссером, достойным крупного художественного театра.
И что же? В первый раз после этой постановки я остался втроем с двумя главными руководителями театра — Вами и Морозовым. В первый раз мы заговорили о «Цезаре», и я с изумлением, которое не поддается описанию, попал в перекрестный огонь… похвал и комплиментов? — о, нет! порицаний {348} и упреков в том, что театр идет по скользкому пути и дает постановку, достойную Малого театра (опять, конечно, в смысле самой большой брани).
Я не могу передать словами волнение, с которым я ушел.
Итак я должен поверить Вам и Морозову, что 5‑месячный беспрерывный труд, в который я вложил все свои духовные силы, все знания, весь опыт, всю фантазию, не представляет из себя ничего художественного. Значит, я должен поверить Вам и Морозову, что я не могу выжать из себя ничего, что было бы достойно того какого-то удивительного театра, который подсказывают фантазии Ваша и (вероятно, рикошетом от Вашей) Морозова.
По счастью, у меня есть свои коренные художественные убеждения, и их не сдвинуть ни Морозову, ни даже Вам. И то, что Вы имеете талант придумать те или другие подробности постановки неизмеримо лучше меня, нисколько не умаляет моей веры в силу моих взглядов. Вы их не признаете. Для вас достаточно, чтобы Боткин[806] сказал, что это Бакалович[807] или какая-нибудь кривляка, вроде Зинаиды Григорьевны[808], прибавила, что тут ничего нет экстравагантного, нет запаха рябчика faisande[809], — для Вас этого достаточно, чтобы забыть о самом главном, о самом существенном, о самом важном во всякой постановке — об ее внутреннем значении, о красоте и силе общей картины. Всегда сильный, Вы в минуты, когда Вам что-то турчат в уши, способны считать, что в постановке «Цезаря» самое важное не общая интерпретация, а костюм галла. Вы даже находите, что тот театр хорош, который ругают. Я этого никогда не понимал, хотя миллион раз уступал Вам и готов уступать еще много раз, но не тогда, когда театр должен быть силен, крепок и прочно исполнять свои главные задачи хорошего театра. И, уж конечно, не тогда, когда постановка на ответственности одного меня.
И если бы разговор шел не в присутствии Морозова и не в то время, когда малейшие между нами пререкания могут сыграть в руку его некрасивых замыслов, — я бы многое ответил Вам.
{349} Я сдержался и промолчал, потому что не хочу дать Морозову в руки сильный козырь — споры между мною и Вами.
Но я Вас очень прошу подумать внимательно, какое положение создается для меня в театре. Будь на моем месте Синельников, Санин, кто угодно, — театр после «Юлия Цезаря» окружил бы его такими похвалами, что он за следующую пьесу принялся бы с двойной энергией и любовью. Со мною поступают совершенно обратно. Два главных руководителя театра — председатель правления и главный режиссер — взвалили на меня (вопреки даже тому договору, по которому мое положение хотели принизить), взвалили чуть ли не во всем объеме все свои обязанности, я до слез устаю от работы утром и вечером, я задыхаюсь от театрального воздуха, которым дышу с 11 утра до 12 ночи, и после самого большого и самого успешного труда моего — мне подчеркивают, что я не художник.
И неужели Вы или Морозов думаете, что я долго буду терпеть такое положение?
Да вот Вам: если бы «Вишневый сад» принадлежал не моему закадычному другу, то я завтра же прислал бы письмо о том, что два месяца я не могу режиссировать, а буду только заниматься школой и текущими делами[810].