Страница 73 из 143
Твой Вл. Немирович-Данченко
136. Л. М. Леонидову[713]
1902 г. Москва
Многоуважаемый Леонид Миронович!
С нашей стороны вопрос решен[714]. Мы очень рады иметь Вас в своей труппе; на предложенные Вами условия (четыре тысячи двести), как это ни трудно для нас, — согласны. Остается Вам устроиться с Федором Адамовичем[715], и тогда сообщите, с какого времени Вы можете начать Вашу службу в нашем театре.
Жму Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
Жена очень благодарит Вас и Вашу супругу за память.
В. Н.‑Д.
137. Л. М. Леонидову[716]
1902 г. Москва
Многоуважаемый Леонид Миронович!
Я Вас ждал вчера вечером. И велел загнуть Вам два билета. Отвечаю по пунктам: 1) аванс Вы можете получить; 2) о начале службы надо будет сговориться. Сейчас я Вам на это не могу ответить, не подумал хорошенько; 3) если Вы вступаете с великого поста (что было бы и удобнее), то может случиться, что Вы вступите и в какую-нибудь пьесу старого репертуара. Умышленно делать это не понадобится, но случиться может[717], 4) гардероб, конечно, Ваш. Его так мало потребуется. {314} Если же он нас не будет удовлетворять, то мы поддержим Вас в приобретении более дорогого.
Ваш В. Немирович-Данченко
Я в театре до 10 1/2.
138. А. П. Чехову[718]
17 января 1903 г. Москва
17 янв.
Видишь ли, милый Антон Павлович, — никуда не уйдешь от того, что наш театр должен в смысле сценического (а если можно — и драматургического) искусства идти впереди других театров. Я говорю именно должен. Если он пойдет вровень, — ему незачем существовать. Пусть другие делают то, что служит повторением чужих созданий, фабрикуют клише. Не стоит отдавать свои силы театру, чтобы повторять чужое. А что мы можем создать с «Женитьбой»?[719] Даже с «Ревизором». Мне кажется, что весь их и литературный и сценический материал исчерпан вполне. Другое дело, например, «Горе от ума». Эту пьесу еще на наших с тобой глазах играли в костюмах, какие носили и мы с тобой и наши сестры. И нет 20 лет, как надели костюмы современной эпохи. И ставили пьесу Черневский да Кондратьев. И будь только у нас Фамусов, я бы минуты не думал. Даже с точки зрения культурно-литературных образов в «Горе от ума» я вижу непочатый материал[720].
«Ревизор» чудесно расходится по труппе. Если бы мы знали заведомо, что из 5 пьес, — сколько мы можем поставить в год, — три могли бы нас кормить, то я бы рекомендовал «Ревизора». Прежде же надо поискать «хлебную» пьесу.
Да, а выбирать все-таки трудно.
Мне ужасно хочется «Юлия Цезаря»[721]. Кажется, я уже писал тебе об этом. Но Брута нет. А Алексееву не хочется ни играть Брута, ни заниматься пьесой.
Так мы все еще и не решаем. Думаю, на той неделе опять соберу пайщиков. Будем еще соображать, что лучше.
{315} Пока, т. е. с тем, чтобы приступать сейчас же после «Столпов», — вертимся около «Эллиды». План таков: 1) Пьеса не очень сложная. Готовится в течение поста. Генеральные сейчас же после пасхи. 2) Найденовская. Репетируется в апреле и мае. 3) Зачитывается, обсуждается твоя пьеса. 4) Летом готовится большая, сложная пьеса, вроде «Юлия Цезаря». Август и половина сентября посвящаются первым трем. С октября продолжается 4‑я. И в конце ноября приступаем к 5‑й (Горького).
А может быть, все это перевернется. Например, если ты дашь пьесу к концу поста, то мы ее готовим в апреле и мае, а найденовскую откладываем на осень.
Я совершенно уверен, что ты войдешь теперь в стены своего театра с новой пьесой. И мне кажется, что если бы ты дал ее к концу поста, то ты устроил бы себе приятную весну и осень в Москве.
«На дне» делает колоссальные дела. Сейчас 19‑е, завтра 20‑е представление (за один месяц!), и билетов нет за два дня.
Горький сегодня приехал в Москву — спрашивать меня, давать ли ему пьесу в Петербург.
Отчего же и не давать? Но там поступают довольно неделикатно. Репетируют, кажется, уже, а ему, автору, не пишут ни слова. Я хочу немного проучить Дирекцию императорских театров за небрежное отношение к авторам. Не больно, но проучить надо.
Горький шлет тебе привет. А Алексин просит передать, что поручения твои исполнил[722]. В чем дело — не знаю.
До свиданья. Обнимаю и желаю, главное, быть здоровым.
Твой Вл. Немирович-Данченко
139. А. М. Горькому[723]
Январь 1903 г. Москва
Все будет исполнено, как Вы приказываете. И половину Ваших капиталов сам не возьму. Давай мне миллион — не хочу, не желаю[724].
{316} «Дно» шумит. Билеты рвут на части. Играют — кто еще лучше, кто так же.
Думаете ли о будущем?
Я теперь погружен в «Столпы». Выуживаю что только можно, чтоб почувствовать художественное настроение и заразить им других.
До свидания. Обнимаю Вас от души.
В. Немирович-Данченко
Что же, в Петербурге идет «Дно»?[725] Если нет, то ведь мы возьмем да и поедем на пасху и фомину. И будем играть только «Дно» и «Мещан».
В. Н.‑Д.
140. А. М. Горькому[726]
14 февраля 1903 г. Москва
Телеграмма
Суворинский театр делает нам льготы. За это с будущего сезона «На дне» будет принадлежать Суворинскому театру на два года на обычных условиях — 10 процентов со сбора автору. Вполне уверенный в ваших выгодах я обещал категорически разрешить заключить за вас условие[727].
Немирович-Данченко
141. А. П. Чехову[728]
16 февраля 1903 г. Москва
Вечно я без почтовой бумаги!
Я тебя забыл… немножко. А ты меня — совсем.
До третьего дня я о тебе почти ничего не слышал. Такая моя доля. Все друг с другом видаются, разговаривают о чем хотят. А я начинаю репетицию в 12 час, когда все сходятся, и кончаю в 4, когда все спешат домой. А вечером меня теребят декорации, бутафория, звуковые и световые эффекты и недовольные актеры. В воскресенье, 9‑го, сдал генеральную, {317} а вечером уехал в Петербург. Пробыл там три дня, вернулся, а уж тут — утренние и вечерние спектакли. И с твоей женой говорю о Лоне, о Лоне, о Лоне, а так попросту, по душе, и перекинуться некогда. Третьего дня из бенефиса Гельцер поехали ужинать, и я с удовольствием почувствовал себя простым столичным обывателем.
Твоя жена мужественно тоскует. И говорит, что тебе нет надобности жить всю зиму в Ялте. В самом деле, неужели нельзя жить под Москвой, в местности сухой и безветренной? Кого об этом надо спрашивать? Какому врачу ты очень веришь? Остроумову?[729] Я с удовольствием принял бы участие в этих переговорах, так как и мое сердце щемит при мысли о твоем одиночестве в течение 4 месяцев.
Расспрашивал вчера Симова, каков климат в его Иванькове (за Всехсвятским[730]). Он говорит, что до него там жил Эрисман[731] и утверждал этот Эрисман, что там лучший климат из всех подмосковных местностей. И рыбы много!
Надо что-нибудь сделать. Разумеется, без малейшей опасности для здоровья.
Ты позволяешь мне говорить об этом? или нет?
Может быть, ты и работал бы продуктивнее при таких условиях.
Как идет теперь твоя работа? Пишется или нет?
Ужасно надо твою пьесу! Не только театру, но и вообще литературе. Горький — Горьким, но слишком много Горькиады вредно. Может быть, я не в силах угнаться за этим движением, стар уже, хотя очень оберегаю себя от консерватизма, и вот письмо Толстой возбудило во мне такое негодование, какого я давно не испытывал, едва удержался, чтоб не выступить против нее печатно[732], — и при всем том чувствую тоскливое тяготение к близким моей душе мелодиям твоего пера. Кончатся твои песни, и — мне кажется — окончится моя литературно-душевная жизнь. Я пишу выспренно, но ты знаешь, что это очень искренно. И поэтому, вероятно, никогда раньше меня не тянуло так к Тургеневу, как теперь. И в направлении репертуара мне хочется больше равновесия в этом смысле.