Страница 57 из 143
{244} Ну будь здоров.
Крепко обнимаю тебя.
Искренно любящий тебя
Вл. Немирович-Данченко
109. А. П. Чехову[561]
Январь 1902 г. Москва
Дорогой Антон Павлович!
Вернулся из Ниццы, где часто вспоминал тебя[562]. Там я оправился совершенно от душившего меня больше месяца бронхита и от совсем растрепавшихся нервов. Играл много, не сделал ничего (выиграл 200 fr.), дышал на солнце, читал «Petit Niзois»[563], три раза был в театре, в скверном театре, смотрел идиотский карнавал («Sa Magestй Carnaval»[564]), красивую bataille des fleurs[565], ничего не делал, ни о чем не думал.
Теперь принялся за дела, а их безумно много.
Успех мой, в сущности, никак нельзя назвать успехом. Сборы, правда, до сих пор битком (12 аншлагов), но это благодаря успеху театра и моему прежнему. Но «пресса» единогласно заявила, даже наиболее доброжелательная, что пьеса у меня «не вышла». Это меня поджигает писать скорее больше, чем если бы все нашли, что пьеса «вышла». И хочу писать. Материала много. Но когда?!
Ольгу Леонардовну отпущу к тебе непременно. Хотел около начала февраля, но теперь вижу, что удобнее с половины масленицы. И все-таки — не надолго!
Скажу тебе по секрету: очень меня пугает (как директора) то, что она невероятно скучает по тебе. Жалко смотреть на нее. А между тем она так занята в репертуаре, как никто в труппе[566], — теперь даже больше Вишневского.
До свидания.
Будь, пожалуйста, здоров.
Обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
{245} 110. А. П. Чехову[567]
Февраль (после 20‑го) 1902 г. Москва
Милый Антон Павлович!
Ольгу Леонардовну удалось освободить еще днем раньше…
Ты говоришь, что тебя не манит писать пьесу. А между тем мой идеал будущего сезона театра — открытие его 1 октября твоей новой пьесой. И это могло бы быть так: пьеса должна быть совершенно закончена к 1 августа. Август и сентябрь ты жил бы в Москве, все беседы и репетиции прошли бы при тебе. Октябрь и часть ноября ты бы еще знал ряд спектаклей…
Разве это так несбыточно?
Санин и Мейерхольд не попали в сосьетеры, потому что Морозов (и Алексеев) не хотели их. Оба, кажется, поэтому уйдут из театра[568]. Условие вообще выработано самим Морозовым[569], а сосьетеры не больно спорили. И даже, когда по поводу 17 параграфа я возбудил горячие споры и отказался принять его, то, несмотря на то, что все соглашались со мной, при баллотировке я остался одиноким[570]. Тогда дело чуть не полетело совсем, так как Морозов, с одной стороны, ставил § 17 условием sine qua non[571], а с другой — без моего участия в деле не признавал возможным начинать его.
Ты несколько ошибаешься в своих замечаниях. Ты смешиваешь Товарищество навсегда с Товариществом всего на 3 года. Это можно выработать другой, особый, на будущее время устав товарищества. Тогда все твои замечания очень пригодятся[572].
Вообще твое присутствие будет очень ценно. Мы думаем, что после пасхи ты приедешь в Москву.
До свидания. Обнимаю тебя.
Твой Вл. Немирович-Данченко
{246} 111. О. Л. Книппер-Чеховой[573]
10 апреля 1902 г. Ялта
Телеграмма
Нашел Антона добропорядочным[574]. Последнее время ему лучше. Видел Альтшуллера[575]. Говорит, что можно в Москву только в мае. После двух Ваших телеграмм Антон спокоен, и я его, очевидно, очень оживил, поговорили до полуночи. Совсем не кашляет. Не могу выразить, как я рад, что Вы поправляетесь[576]. Как-нибудь постараюсь освободить Вас на фоминую. Умоляю, вышлите Севастополь, Кист[577], мне телеграмму, когда выедете. Здесь ветер, дождь, солнце, все вместе. Ночевал я в Вашем доме внизу. Хотел ехать назад сегодня. Антон не пускает. Ради бога, берегитесь[578].
Немирович-Данченко
112. К. С. Станиславскому[579]
Май 1902 г. Москва
Дорогой Константин Сергеевич!
Пишу Вам потому, что боюсь, не будет времени поговорить. Все это время я со всей силой моей нервности вдумываюсь в будущее нашего театра. К сожалению, мы с Вами так мало теперь говорим! С Вами-то мне бы и делиться всеми моими мыслями, а между тем приходится иногда делиться с другими…
Я очень много не только передумал, но и пережил за эти две‑три недели. Давно я не отдавал столько сил на проникновенность в будущее, сколько теперь. И это тем более требовалось от меня, что я чувствовал охватывающее всех легкомыслие, в то время, как мне лично многое рисуется в мрачном свете.
И потому к тому, что я напишу Вам сейчас, прошу Вас отнестись очень вдумчиво. Вы за четыре года узнали меня, конечно: что когда я отношусь к вопросу глубоко, серьезно и энергично, — я предвижу события лучше всех окружающих Вас.
{247} А напишу я Вам вот что: выпускать Санина из театра нельзя[580].
Я отлично понимаю, какие мысли мелькнут у Вас в первую минуту: газеты, враг и т. д.[581]. Но откиньте эти мысли, как очень мелкие по сравнению с серьезностью, какую я придаю вопросу. На газеты и их травлю я плюю. Что Санин обратится во врага — и на это я плюю. Но я не придаю большого значения и тем его отрицательным сторонам, которые выталкивают его из театра. Тем более что он стал сильно исправляться.
А вот чему я придаю огромное значение — это тому, что такого работника, как он, негу и не будет. Мы потеряем огромную закулисную силу!
Эта мысль зрела во мне, но когда я посмотрел сегодня отрывки в школе (в Божедомском театре[582]), приготовленные Саниным, то мысль о том, что его заменят Тихомиров и Бурджалов, показалась мне до такой степени жалкой и ничтожной, что мне даже стало стыдно, что я думал об этом (неделю назад я смотрел отрывки, приготовленные Тихомировым!).
Мы потеряем такую силу, какой больше не найдем. Этот человек упорно сохраняет некоторые из своих недостатков, но он растет. И никогда Василию Васильевичу[583] не заменить его как режиссера. У него не хватит ни чутья к истинно талантливому, ни широты жизненного взгляда.
Я не знаю, как это сделать, чтоб удержать его. Разумеется, я ни одним намеком не давал ему понять, что эта мысль у меня есть. Да, может быть, он не останется, если даже прийти к нему с поклоном и приглашать в сосьетеры. Но я знаю одно: ничто, никакие соображения не выбьют из моей головы убеждения, что мы отдадим другому театру одну из самых ценных наших сил. Морозову, в конце концов, ей-богу, будет все равно, но нам с Вами не все равно. И я считаю своим святым долгом перед Художественным театром использовать все средства.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
Когда я Вам пишу, я еще ни одному человеку, кроме жены, не высказывал этих мыслей.
{248} 113. О. Л. Книппер-Чеховой[584]
Май (до 25‑го) 1902 г. Москва
Хочу сообщить Вам о наших делах. С понедельника занятия уже начались. В Божедомском театре репетировали дебютанты, а в фойе Лианозовского ученики готовят экзаменационные отрывки[585]. В Божедомском театре трудно работать, потому что там тяжелый, сырой воздух. Но новый заведующий хозяйственной частью Вишневский упорно борется с этим, и есть надежда, что добьется своего. А в Лианозовском хотя и удобно, но шумно от езды по Газетному переулку[586].
Морозов принялся за стройку с необыкновенной энергией. В субботу там еще был спектакль, а когда я пришел в среду, то сцены уже не существовало, крыша была разобрана, часть стен также, рвы для фундамента вырыты и т. д. Невольно подумалось: если бы созидать было бы так же легко, как разрушать!
Василий Васильевич[587] распоряжается в качестве заведующего репертуаром и труппой очень ловко, внимательно и тактично.
Во всем тоне занятий появилось что-то новое — какое-то энергичное спокойствие. Никто не шумит, не кричит, не слышно фразистой трескотни, и дурных слов, и угнетающей лихорадочности. Может быть, так скорее будет спориться дело.