Прикосновение

Глава восемнадцатая

Умар не мог иначе въехать в Ногунал как верхом на коне. Можно было добраться на линейке, дождаться автобуса, который ходил до казачьей станицы через день, а оттуда до Ногунала было рукой подать. Но Умар не мог иначе как на коне. Жизнь ему преподнесла суровый урок — он знал, что нынешнее возвращение в село совсем не будет похоже на то, когда он, еще не остывший от горячих боев с деникинцами, уже за два километра до. Хохкау выстрелами из винтовки оповестил земляков о своем приближении, конь пулей влетел в аул, а навстречу ему спешили встревоженные поднятым шумом горцы, горянки, дети… Увы! — теперь так не будет. И все-таки од въедет в Ногунал, гордо красуясь на коне, подчеркивая этим, что дух его крепок; конь будет горячиться под ним, и Умар станет взмахами рук приветствовать земляков. Да, именно таким его должны увидеть ногунальцы. И пусть улыбаются алагирцы, выслушивая его страстную просьбу уступить за любые деньги коня с отличным седлом и красочной сбруей всего на три дня, пусть недвусмысленно поглядывают на его седые волосы, мол, угораздило человека на старости лет прослыть джигитом; Умар не отступит от своей задумки. Он возвратится на коне, как человек, как настоящий осетин-горец, и прямо в глаза посмотрит своим землякам. Он не станет стыдиться. Чего, собственно, теперь стыдиться? Сыновья оба вышли в люди: Руслан при деле, а Хаджумар вообще стал почитаемым человеком — майором! Сам Умар давно уже имеет право возвратиться в Осетию, и если не воспользовался этим правом, тому были причины. Вначале не желал, чтобы земляки увидели его бедняком. А теперь, когда он вновь встал на ноги и отстроился, обзавелся хозяйством, — как-то несподручно стало все бросить и начинать сызнова, с нуля… Но этой весной, вдруг отчаянно потянуло его в Ногунал, хотелось увидеть село, родных, земляков, вдохнуть горный воздух, и Умар, едва дождавшись завершения весенних работ, собрался в дорогу.

И вот Умар, проскочив на полном скаку, чтоб не останавливаться и не пускаться в объяснения, станицу, приближается к Ногуналу. Ощущая, как слезы умиления при виде знакомой вершины, камня, опушки леса заволакивают глаза, он мысленно корил себя: рано, рано ты стал плаксивым, Умар, тебе стукнуло всего пятьдесят два года, — в этом возрасте горец еще в дальние походы отправлялся, в бою не отставал от молодых джигитов, — отчего же ты слезу пускаешь? Крепись, Умар, крепись, чтоб не опозориться перед земляками… Так он уговаривал себя, но душа не подчинялась мыслям. Надо бы умыться холодной водой, это поможет, — решил он и остановил коня. Спустившись к реке, он засучил рукава, Нагнувшись, зачерпнул ладонями ледяную даже в эту Жару воду, — и вспомнилось ему, как, возвращаясь с сенокоса, они наперегонки со своими братьями, как малые Дети, бросались к реке, чтоб поскорее остудить натруженные за долгий летний день руки, хлебнуть ледниковой воды, чувствуя, как она разбегается внутри, оживляя все тело… «Не спешите пить, не спешите, остыньте», — Явственно услышал он голос отца, и показалось ему, что это не пятидесятидвухлетний скиталец нагнулся над рекой, а тот молодой и сильный Умар, что мог с первых лучей солнца до самого заката не переставая взмахивать косой. И захотелось забыть все эти годы, что прошли-пролетели с того времени, забыть со всеми невзгодами и трудностями, почувствовать себя опять прежним Умаром, радующимся солнцу, воде, воздуху, своему сильному телу. И пусть рядом опять окажутся все его младшие братья с их баловством, горячностью, нетерпением… Умар сидел на корточках у реки, бессильно уронив кисти рук в воду, и обливался слезами. Теперь он уже не пытался сдерживать себя, и ему не было стыдно. Река шумно бежала мимо, напевая ему древние мелодии, вызывая картины далекой молодости…

За спиной фыркнула лошадь. Умар оглянулся, увидел стоящего возле нее горда и торопливо нагнулся над рекой, лихорадочно черпая воду и брызгая ею в лицо, чтоб поскорее смыть следы слез. Напоследок он прижал холодные ладони к глазам и поднялся…

Горец спокойно дожидался, когда Умар вернулся по косогору к дороге. Приблизившись метров на десять, Умар всмотрелся в горца, узнал его и невольно остановился. Возле коня стоял Тотырбек Кетоев… Он тоже узнал Гагаева, ишь как посуровели черты его лица… Вот так встреча! Не о таком приезде в Ногунал мечтал Умар. Все не так, не так получилось. Зная, что ему не избежать встречи с Тотырбеком, Умар заранее определил свое поведение: он не будет замечать родного брата своей жены, будто для него Тотырбек не существует.

Умар стоял внизу, на берегу, выжидая, когда Тотырбек уйдет. Но тот терпеливо и миролюбиво, даже с какой-то смиренностью смотрел на него и не уходил. Конь фыркал, нетерпеливо бил копытом по земле. Тотырбек, не оборачиваясь, протянул руку и успокаивающе похлопал его по шее. Молчание затягивалось. Умар и Тотырбек сверлили друг друга глазами. Наконец председатель сельсовета произнес:

— Я рад тебя видеть, Умар, — он сказал это таким тоном, что старшему из братьев Гагаевых в самом деле показалось, что Тотырбеку приятно встретить зятя.

«Ну и ну! — только и подумал Умар. — Притворяется или искренне убежден, что поступил тогда по справедливости…»

— Так и будем стоять: ты — там, я — здесь! — подал вновь голос Тотырбек.

И опять Умар смолчал, мысленно взывая к разуму Тотырбека: уходи же, неужто не понимаешь, что мне неприятно тебя видеть?! Иди своей дорогой… Но Тотырбек словно не чувствовал его настроения, ничуть не смущаясь, искал путь к преодолению отчуждения, возникшего между ними.

— Как там Сима? — спросил он дрогнувшим голосом.

«О сестре вспомнил! — возмутился Умар. — Посмотри кто со стороны, решит, что он заботливый брат».

— Здорова она? — допытывался Тотырбек.

И Умар не выдержал, все-таки вступил в разговор:

— Раз так заботлив о сестре, чего ж ты ее не проведал? Приехал бы, посмотрел.

Слушая его дрожащий от возбуждения и гнева голос, Тотырбек пристально смотрел Умару в глаза и, когда он умолк, спокойно сказал:

— Знаю, что трудно было. Но не старайся разжалобить меня. Я и сейчас не жалею, что поступил так.

— Куда тебе жалеть? — закричал Умар, и лошадь испуганно повела ушами. — Ты не тот человек, что может оглядываться назад. Всмотрись в себя, — он видел, как с каждым его словом вздрагивает лицо Тотырбека, фразы Умара больно хлестали его: — Сестре своей горе принес, матери и отцу — принес, племянникам и племянницам — принёс, даже своей любимой Зареме. Не без твоей помощи она была похищена, а затем и опозорена. И она лишь полгода смогла с тобой под одной крышей прожить! Назови, кого ты осчастливил!

Умар ожидал гневной отповеди, но, к его удивлению, Тотырбек надолго задумался. Он смотрел на Умара, но не видел его. Он как бы всматривался в свою жизнь, соизмерял ее с тем, что так жестоко и грубо высказывал ему старший брат Гагаевых.

— Видимо, такова моя судьба, — тяжко вздохнув, произнес он. — Мне жаль, что Сима проклинает меня: я ей всегда желал счастья и готов был отдать за нее жизнь, — он беспомощно, почти по-детски развел руками. — Но я не мог поступить иначе, Умар. Понимаешь? Не мог! Убеждал себя, понимал, что несу беду любимой сестренке, но остановиться не мог. Совесть не позволила.

И опять Умар почувствовал, что Тотырбек с ним весьма искренен, говорит откровенно, делится десятки раз думанным-передуманным. Отъезд Заремы, как Тотырбек ни крепился, больно задел его самолюбие: он вдруг почувствовал, что постарел, что силы уже не те, что и воля слабеет. Он все чаще стал задумываться о прошлом… Он ни одного дня не прожил, сказав: вот сегодняшний день я посвящаю только себе, делаю то, что хочу, ни о чем другом не думаю, лишь об удовольствиях и наслаждениях. Даже в дни болезни, лежа в своей комнатушке и поглядывая в низкий потолок, он раздумывал над вопросами, которые требовали скорейшего разрешения. Во сне он не раз видел, как та или иная сложная задача легко разрешалась благодаря тому, что кто-то неожиданно приходил на помощь… Так он жил — не для себя, для людей… И вот теперь Умар доказывает ему, что он только несчастья нес окружающим… Только несчастья…