Звездочеты

Раечка судорожно провела ладонью по своему выпуклому математическому лбу.

— Фермопилы? — переспросила она, точно это было название какой-то впервые открытой и неведомой ей планеты.

— Все ясно, Морозова, — подвел итог Максим таким тоном, который хорошо был известен ученикам и после которого учитель истории, несмотря на умоляющие взгляды своих жертв, безжалостно выставлял в в журнале «плохо». — Садитесь, Раечка.

Раечка столь же стремительно промчалась к парте, с удивлением заметив, что учитель не спешит обмакнуть перо в чернильницу.

— Ну, что же, выручай, Бойцов, — устало произнес Максим, не испытывая ровно никакого желания возиться с теми, чьи мысли, подобно Раечкиным, витали далеко от Фермопил. — Выручай нас, профессор.

Класс фыркнул, но Колька Бойцов, не моргнув глазом, начал:

— Как уже сказала Морозова, во главе персов стоял Ксеркс. Не лишне подчеркнуть, что он стал царем после Дария Первого. Ксеркс заявил: «Мы наложим иго рабства как на виновных перед нами, так и невиновных». Войско Ксеркса без боя заняло Северную Грецию. И тогда греческие города объединились для отпора вражескому нашествию. Греки, возглавляемые спартанским царем Леонидом, заняли узкий Фермопильский проход и преградили персам путь. Вот тут-то, — все более воодушевляясь, с азартом продолжал Колька, — и произошел знаменитый бой у Фермопил. Ксеркс отправил к Леониду своих послов с требованием сдаться и сложить оружие. Леонид ответил: «Приди и возьми». Персидский посол, чтобы напугать греков, сказал: «Наши стрелы и дротики закроют от вас солнце». И услышал в ответ гордые слова греческого воина: «Ну что же, мы будем сражаться в тени».

Максим взглянул на класс. Все, притихнув, слушали Кольку, Лишь Витька Ивановский все так же отрешенно смотрел на доску.

— Два дня персы атаковали греков. — Казалось, Колька вот-вот перейдет на речитатив. — Но греки стойко оборонялись. И тогда темной ночью изменник провел персов через горы. Враги окружили греков, и триста спартанцев погибли в неравном бою. Смертью храбрых пал и Леонид. Греки преградили путь персам, и на этом месте был поставлен памятник с надписью: «Путник, поведай спартанцам о нашей кончине: верны законам своим, здесь мы костьми полегли…»

Едва Колька произнес эти слова, как кто-то громко, почти истерически, всхлипнул. Максим первый понял, что это Витька. И верно: уронив голову на скрещенные руки, он, подавив предательский всхлип, теперь уже трясся в беззвучном плаче. Его поношенная сатиновая курточка тоже тряслась, вырисовывая худые плечи и согнутую колесом спину.

Максим встал и тихо подошел к нему, будто боялся испугать. Обняв его за плечи, он почувствовал, как гулко и судорожно стучит сердце мальчика и как худое, щупленькое тело бьет судорожная дрожь. Максим присел рядом на свободное место и негромко спросил, чувствуя нелепость и несвоевременность вопроса:

— Что же ты плачешь, Витя?

Мальчик не отвечал, тщетно пытаясь унять дрожь и справиться с душившим его плачем.

«Неужто гибель спартанцев так повлияла? — удивился Максим. — Никогда не думал, что этот маленький ботаник такой впечатлительный».

— Успокойся, Витя, — как можно сдержаннее, чтобы еще сильнее не разжалобить мальчика, попросил Максим. — Успокойся и скажи, почему ты плачешь. А если хочешь, то и не говори…

Витька вдруг резко, будто во всем, что с ним произошло, был виноват учитель, оторвался от парты и внятно — каждое слово раздельно — сказал:

— Вчера мама похоронку получила… Отца убили… Под Орлом…

Такой судорожной, взрывной тишины еще не было в этом классе. Раечка закрыла глаза пухлыми ладошками. Послышался чей-то приглушенный вздох.

— Понимаю, — Максим не узнал своего голоса, — понимаю, Витя…

Он мучительно искал слова, которые хоть чуточку могли бы сейчас утешить Витьку Ивановского, и с ужасом сознавал, что таких слов нет и не может быть. И кто знает, сколько бы они молчали — и настороженный класс, и потрясенный словами Витьки учитель, — если бы вдруг не раздался удивительно обычный, будто в классе ничего не стряслось, деловой голос Кольки Бойцова:

— Так персы заняли Среднюю Грецию. Ксеркс сжег Фермопилы, и афиняне с горечью в сердце смотрели, как пылал их город. А потом была знаменитая Саламинская битва, в которой афиняне должны были или победить, или умереть. Но они не хотели попасть в рабство и устремились на врага. Персидский флот был разгромлен. Тридцать лет боролись греки за свое освобождение. Персидский царь вынужден был заключить мир и признать независимость греческих городов…

Колька умолк и оглядел класс суровым профессорским взглядом. Витька уже унял слезы и, смущенный, боялся смотреть на учителя.

Максим встал и тяжелой неровной походкой вернулся к столу. Он знал, что не сможет сейчас рассказывать материал по новой теме. Боясь, что слезы вот-вот предательски выступят у него на глазах, он негромко произнес после долгого молчания:

— Ребята, почтим память защитника нашей родной земли капитана Ивана Федоровича Ивановского… Вечная ему слава.

Класс встал — одновременно и неслышно. Никто не громыхнул, как обычно, крышкой парты… И все стояли так недвижимо и сурово, пока не прозвенел звонок.

«А этот Бойцов… — вдруг подумал Максим, удивляясь, почему он именно сейчас вспоминает о Бойцове. — Ведь из него, чего доброго, отменный специалист получится чужие слова повторять целиком, не переваривая. Вот так — кавычки мысленно отбросить — и вперед! Буква в букву…»

На следующий день Максим записался в народное ополчение. Ученики гурьбой провожали его до выхода из школы. Витька протиснулся к нему и смущенно спросил:

— Максим Леонидович, может, ошибка? Может, папа и не погиб? Соседка говорит, бывает такое… Может, вы его встретите. Мама очень просила… Так вы сообщите…

— Обязательно сообщу, Витя, — как тогда, в классе, обнял его за плечи Максим.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда Петр уговаривал Фаину пойти к Макухину и упросить его как можно скорей вызвать к себе на инструктаж, дело было не только в том, что он, Петр, мог опоздать на самолет — он все равно уже опоздал. — а в том, что ему хотелось еще разок заскочить к себе на дачу и попрощаться с Катей так, как и положено прощаться перед дальней и полной неизвестности дорогой.

И потому, едва Макухин отпустил его, Петр в знак благодарности чмокнул Фаину в щеку, вихрем пронесся по ступенькам на первый этаж и, догнав уже тронувшийся, с места трамвай, уцепился за поручень и вскочил на подножку вагона.

Через пятнадцать минут он был на Белорусском вокзале и едва не взвизгнул от радости: будто именно для него у перрона стояла электричка, которая останавливалась в Немчиновке. Электричка была переполнена, среди пассажиров преобладали военные. И хотя в вагоне было тесно от сгрудившихся в проходе людей, не слышалось ни оживленных разговоров, ни смеха. Хмурая, настороженная сосредоточенность была написана на всех лицах, какими бы разными они ни казались. И еще одно чувство никому не удавалось скрыть от других — чувство ожидания. Каждое оброненное, порой случайное слово подхватывалось с жадностью, если оно несло в себе хоть капельку информации.

До Немчиновки электричка тянулась необычно долго, и Петр, прижавшись к скрипящей стенке тамбура, курил, затягиваясь дымом с таким наслаждением, словно это была самая последняя папироса в его жизни.

С того дня, как началась война, Петр мечтал о поездке на фронт, но его все не посылали и не посылали — Макухин в первую очередь давал командировки холостякам. Но война, по всему было видно, затягивалась, и очень скоро семьи стали не приниматься в расчет. Макухин не торопился посылать на фронт Петра еще и потому, что он очень напоминал ему сына — и характером, и даже своей внешностью. Но Петр, естественно, этого не знал и частенько ворчал в кулуарах, называя Макухина узурпатором и ретроградом.

— Любимчики у него, — щетинился Петр. — Сынки и пасынки…

Себя он, разумеется, причислял к пасынкам.