Звездочеты

Сидевший вместе с Кимом на гауптвахте долговязый, белобрысый, похожий на немца пехотинец, назвавшийся Костиком, подивился удрученному состоянию Кима и бодро заявил, что, тот не солдат, кто ни разу не сидел на гауптвахте, и посоветовал Киму радоваться жизни во всех ее проявлениях, ибо, как он утверждал, бывает куда хуже. Ким не стал его переубеждать и попытался отмолчаться.

— Губа не тюрьма и тем более не кладбище! — не унимался Костик. — Не дрейфь, артиллерия!

— Понимаешь, и не самое подходящее место для нормального человека, — невесело сказал Ким.

Костик, наморщив лоб, уставился на него, силясь вникнуть в смысл сказанного, и, презрительно усмехнувшись, бросил:

— Подумаешь, Спиноза! — и принялся насвистывать бодренький мотивчик.

Единственным утешением для Кима было то, что на гауптвахту регулярно приносили газеты. Никогда прежде он не набрасывался на них с таким жадным нетерпением, как теперь. Он читал их от первой до последней страницы и, к своему удивлению, не находил тех тревожных симптомов, которые так явственно прозвучали в словах отца. В школах подходили к концу занятия, десятиклассники готовились к экзаменам («Скоро загудите в армию, братишки!» — почему-то обрадованно отметил Ким), в сообщениях из-за рубежа, в том числе и из Берлина, не проскальзывало ничего тревожного («В точности подтверждается Заявление ТАСС», — удовлетворенно подумал Ким), футболисты продолжали с прежней яростью атаковывать ворота друг друга.

С особым пристрастием читал Ким газету, которую редактировал отец. Читая, он пытался представить себе его, склонившегося над свежими оттисками, только что доставленными из типографии, и думающего о том, что газетные страницы во имя большой политики не могут во всей полноте передать той грозовой атмосферы, которая сгущалась над нашей землей.

Даже во сне Кима не покидали воспоминания о девушке. Засыпая, он сражался с чудовищами, словно пришедшими из страшной сказки. Костика, чей сон был удивительно, до болезненности чуток, бесили выкрики Кима, он по нескольку раз за ночь принимался с остервенением тормошить его, грозясь пожаловаться коменданту и вручить ему, как он выражался, вербальную ноту с просьбой о переселении на другую виллу. Ким извинялся, обещал исправиться, но кошмарные видения не покидали его.

Срок ареста у Кима заканчивался в понедельник, Костик отчаянно завидовал ему, так как был посажен «на полную катушку», и уговаривал Кима после выхода с губы снабжать его по возможности «доппайком» для поддержания здоровья, измотанного в борьбе с полюбившими гауптвахту комарами. Сладко поесть Костик был великий мастер.

Стоял полдень жаркого воскресного дня. Крыша и стены фанерного дома, в котором размещалась гауптвахта, так накалились, что, казалось, вот-вот вспыхнут тихим пламенем. Нежный Костик изнывал от жары.

— Кружку пива за всю Волгу с городом в придачу! — Костик пытался изобразить из себя короля Лира. — И что обидно? Наш полководец-лейтенант после завтрака непременно повел всю братву на пруд. Представляешь, артиллерия, их сам Нептун сейчас поливает хрустальной водичкой, а мы с тобой ни за что ни про что, ни дать ни взять Жилин и Костылин, корчимся в этой богомерзкой пещере.

Устав завидовать, Костик принялся хвастаться. Изощряясь в сопоставлениях, он бахвалился в том традиционном духе, который характерен для пехотинцев, когда они превозносят себя перед другими родами войск. Потом, внезапно оборвав перечень преимуществ пехоты на полуслове, он с неожиданной искренностью негромко сказал:

— Эх, артиллерия, болтаю я не из-за хорошей житухи. Мечтал, если ты хочешь знать, удариться в авиацию. О «ястребке» мечтал!

— Ну и что же? — обрадованный искренностью Костика, спросил Ким.

— Захватывающая дух история! Ну, уж ради тебя, артиллерия, расскажу. Учти, в жару исповедуюсь. Мозги растоплены, а из-за друга — на костер, на плаху! Смекай, артиллерия, доппаек мыслится не как заплесневелый сухарь или котелок супа-пюре горохового, а как нечто весьма и весьма калорийное, к примеру — копченая колбаса. Уговор?

— Уговор, — пообещал Ким.

— Действие первое! — торжественно возвестил Костик, оставаясь лежать, как на пляже, на отполированном до блеска телами деревянном топчане. — Ростов-город, Ростов-Дон. Любимый город, зеленый сад и нежный взгляд. Девчонка — египетская богиня. Средняя школа, девятый «б» класс. Костик Былинников рвется в аэроклуб — зов эпохи. Медкомиссия. Зрение у Костика — рысь позавидует. Сердце — пламенный мотор. Легкие — кузнечный мех! Валерий Чкалов! Анатолий Ляпидевский! Коккинаки!

— Приняли? — с надеждой перебил Ким.

— Не выношу риторических вопросов, — рассердился Костик. — Ты что, не разбираешься в моих петличках? Может, ты дальтоник? А загубило меня, артиллерия, трижды богом проклятое вращающееся колесо. Сидел я в нем, как король, а они, медицинские швабры, так крутанули, что даже я покачнулся. На одну миллиардную секунды покачнулся и — заметили! И вот финал: вместо пятого океана, синего купола небес, глотаю прозаическую пыль с полевых дорог, можно сказать из-под копыт своих драгоценных сослуживцев. А бытие, артиллерия, как известно, определяет сознание. И на данной вилле, которую с таким усердием охраняет часовой, я стал своим в доску. Комендант говорит, что уже не представляет себе губы без моего присутствия, не хватает ему, видите ли, чего-то.

— А потом?

— Потом! — презрительно фыркнул Костик. — Египетская царица, естественно, дает мне полную отставку и без памяти втюривается в выпускника аэроклуба…

— И все?

— Ничего подобного! Действие второе! — уже без прежней торжественности объявил Костик.

Что произошло во втором действии, Костик рассказать не успел. Дверная щеколда лязгнула, и на пороге появился сержант — начальник караула.

— Выходи! — приказал он.

— На прогулку? — обрадовался Костик.

— К коменданту, — разочаровал его сержант.

Невыспавшийся комендант как-то растерянно, без обычной напускной суровости посмотрел на них.

— Курсант Макухин?

— Так точно!

— Красноармеец Былинников?

— Так точно!

— Немедленно прибыть в свои части. Построение на лагерной линейке.

— У меня еще сутки, — начал было Ким.

— Освобождаетесь досрочно, — коротко, будто объявляя строгое взыскание, отрезал комендант. — Выполняйте приказание.

Получив документы и снаряжение, Ким и Костик помчались на линейку. Обогнув опушку березовой рощи, они увидели, что там уже выстраиваются, будто на парад, воинские части. Едва Ким разыскал свой взвод и пристроился на левом фланге, как услышал усиленный динамиком, чуть надтреснутый глухой голос комиссара дивизии:

— Сегодня на рассвете вероломно, без объявления войны, гитлеровская Германия…

«Как он сказал, отец? — молнией пронеслось в голове у Кима. — Как он сказал?» «Может, мне не удастся с тобой поговорить»? Да это не отец, а настоящий колдун!»

Война… Теперь уже не в кинофильмах и не в песнях, теперь уже не в сказочных снах. Бомбы падают на Киев, на Житомир, на Одессу… Падают бомбы… Война… Какой могущественной силой обладает лишь само это слово! Поднимает на ноги миллионы и миллионы людей, обрывает самые крепкие сны, самые сладкие поцелуи, разлучает, смотрит в глаза немигающим оком… Нет, Ким еще не знает, что такое война.

Впрочем, отчего же не знает? Сигнал тревоги, и теплушки, и платформы с гаубицами, и прощай любимый город, прощай Приволжск — когда еще свидимся? Может быть, никогда. И значит, прощай, девушка с удивительными, полными необъяснимого таинства глазами, которые теперь будут сверкать перед тобой только в тревожных снах. Прощай, Москва, прощайте, мать и отец. Ты правильно, ох как правильно сделал, папка, что позвонил в самый канун войны. Теперь даже в адском грохоте боя я буду слышать твой голос, отец, буду слышать! И не подведу тебя, не подведу никогда!

После митинга мимо Кима, словно вихрь, пронесся возбужденный Костик, успел бросить на ходу:

— Мы им дадим прикурить, артиллерия! Не дрейфь! Об одном жалею: плакал мой доппаек!