Звездочеты

Ким прислонился к оконному стеклу и, увидев свое отражение, ужаснулся: подбородок, губы, вся нижняя часть лица были рассечены, сильно вспухли, а на правой щеке красовался огромный синяк. Да, этот Глеб постарался, и разукрашенной физиономии теперь не спрячешь ни от Жердева, ни от ребят своего взвода. Предчувствие неминуемых вопросов повергло Кима в уныние. Он сник и растерялся. «А еще отцу два раза, надо же, два раза повторил, что не подведу», — с горькой укоризной подумал Ким.

Трамвай катил быстро, — видимо, вагоновожатая торопилась поскорее закончить этот последний рейс. И все же, когда Ким выскочил на конечной остановке, он понял, что опоздает в лагерь на целых два с половиной часа. Он ошалело помчался по той самой полевой дороге, по которой шагал совсем недавно, направляясь в город.

В штабном домике, где находился дежурный, Ким сразу увидел Жердева. Командир взвода был не на шутку встревожен отсутствием Макухина и поэтому не уходил спать.

Ким в растерянности переминался с ноги на ногу, не зная, кому рапортовать — Жердеву или дежурному, но Жердев кивнул в сторону дежурного, и запыхавшийся, ненавидевший сейчас самого себя Ким выпалил:

— Товарищ старший лейтенант… курсант Макухин… прибыл… из городского отпуска!

— С опозданием на три часа, — чеканя, добавил Жердев, вставая. От его высоченной худой фигуры на стену падала длинная причудливая тень.

— Виноват… товарищ младший лейтенант… не рассчитал… — едва слышно проговорил Ким.

— Детский лепет, — сурово подытожил Жердев. — Детский лепет, курсант Макухин! Вы и в высшей математике как рыба в воде, а здесь, — он постучал костлявым пальцем по циферблату часов, — здесь простейшая арифметика требуется, не более. — Он всмотрелся в Кима, поджав губы. — А изуродованное лицо? Тоже не рассчитали?

— Спешил… налетел на дерево, — попытался объяснить Ким.

— Небось хватанули стаканчик? — с усмешкой осведомился дежурный.

— Что вы! — Усмешка дежурного вдруг вызвала в Киме озлобление, и он осмелел. — К вашему сведению, товарищ старший лейтенант, — уже почти спокойно сказал Ким, — я водки еще и в рот не брал, ни разу в жизни.

— Басни Ивана Андреевича Крылова, — хохотнул дежурный. — Шпарит по школьной программе.

— Я правду говорю! — с обидой воскликнул Ким. Его оскорбила несправедливость дежурного. — Только после выпуска, на вечеринке, рюмку кагора… Первый раз…

— Нам сейчас, курсант Макухин, ваше подробное жизнеописание ни к чему, — жестко прервал его Жердев. — Может, вы и впрямь святым числились, с иконы в наш грешный мир сошли. А только все это уже история. Сейчас же мы видим, что почти святой курсант Макухин грубо нарушил дисциплину. И не известно, чем занимался в городском отпуске.

— Правильно, нарушил, — сокрушенно согласился Ким. — И главное, вас подвел, товарищ младший лейтенант. Вот этого себе никогда не прощу.

Искренность Кима смягчила суровость Жердева.

— Может, все-таки есть оправдательные причины? — с надеждой спросил он.

— Никак нет, товарищ младший лейтенант. Во всем виноват я сам, — твердо сказал Ким, заранее решив ни за что не рассказывать ни о происшедшей с ним истории, ни о девушке, у которой он забыл спросить даже имя.

— С отцом-то хоть переговорили? — хмурясь, спросил Жердев.

— Переговорил.

— Дома все нормально?

— Нормально.

— Хорошо, идите спать, — приказал Жердев. — Утро вечера мудренее.

Утром на построении Жердев объявил курсанту Макухину трое суток ареста. И конечно же не сказал о том, что сам получил выговор от командира дивизиона.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Майор Орленко неторопливо, прищурив глаза от солнечных лучей, врывавшихся в окно, просматривал паспорт и удостоверение Легостаева.

— Так, ясно. Легостаев Афанасий Клементьевич. Конкретно, художник. Удивительно: фамилия у вас.

— Фамилия у меня, можно сказать, редкая, — перебил Легостаев.

— Не согласен, — возразил Орленко. — Конкретный пример: у нас в отряде служит Легостаев. Лейтенант Легостаев, начальник заставы. Однофамилец?

— Сын, — улыбнулся Афанасий Клементьевич.

— Так что ж вы сразу не сказали? — оживился Орленко. — Выходит, в гости к сыну?

— Если позволите.

— Ну, естественно, какой разговор. И творческие замыслы имеются?

— Как сказать, — замялся Легостаев. — Откровенно говоря, нет. Я ведь на денек-другой. К сыну вот потянуло…

— Жаль, — вздохнул Орленко. — Очень жаль. Конкретно, схватка пограничников с группой диверсантов. Позавчера, тепленький факт. Наши бойцы, товарищ Легостаев, просятся на полотно.

— Сейчас на границе, наверное, не до художников, — сказал Легостаев.

— Когда гремят пушки, музы молчат? Устарело. А с картинами вашими я знаком. В Москве на выставке доводилось смотреть. И репродукции в «Огоньке». Конкретно рисуете.

— Было такое, — горько усмехнулся Легостаев. — Было…

Легостаев не собирался бахвалиться, но как-то само собою вырвалось воспоминание об Испании. Орленко искренне удивился, узнав, что Легостаев — летчик, орденоносец. Он с ходу уговорил его перед отъездом рассказать офицерам отряда о боях в Испании.

— Это же сейчас во как необходимо! — Он ладонью чирканул себя по шее. — Злободневная тема! — И тут же схватил трубку полевого телефона: — «Березка»? Кто? Ты, Легостаев? Везучий ты! Тебе ночью ничего не приснилось? Не спал еще? А вот тебе не сон, а конкретный факт: у меня в кабинете батя твой сидит. Не понял? Батя, говорю, отец! — Орленко подмигнул Легостаеву: — Не верит! Не может, говорит, этого быть. — Он снова зашумел в трубку: — Ты что это, юноша, начальству не веришь? Всыплю я тебе при встрече! Трубку передаю. Бате, говорю, передаю трубку.

Давно уже Легостаев не испытывал такого волнения, как сейчас, когда Орленко размашистым жестом подозвал его поближе к аппарату.

— Семен? — с непривычной осторожностью спросил Легостаев, будто тоже не поверив в то, что услышит сейчас голос сына.

— Отец, здравствуй! Какими ветрами? И не предупредил! — Семен заговорил торопливо, горячо, а Легостаев услышал в его голосе те знакомые интонации, какие всегда звучали в голосе Ирины. Чувство того, что встреча с сыном вновь оживит его думы о ней, воскресит горечь пережитого, как это ни странно, не испугало и не устрашило его, а, напротив, обрадовало.

— А я — внезапно! — напустив на себя беззаботную игривость, ответил Легостаев. — Внезапность — это, сынка, великолепная штуковина! Иль ты не рад?

— Очень рад, очень! — всерьез приняв его вопрос, заверил Семен. — Сто лет тебя не видел, абсолютно точно — сто лет, ни днем меньше!

— Сейчас — прямо к тебе, так что накрывай на стол, успеешь. Небось женился, молодая жена…

— Ты неисправимый фантазер, — смутился Семен. — Приедешь на заставу, увидишь — не до женитьбы.

— А вот с этим не согласен. Я вот женился, считай, в окопе, на гражданской…

Легостаев начал эту фразу весело, даже бесшабашно, с юношеской лихостью и вдруг, поймав себя на мысли, что говорит об Ирине и что теперь, после того как она покинула его, воспоминание о знакомстве с нею в бою под Каховкой выглядит неуместным и даже нелепым, умолк на полуслове.

— Жду тебя, отец, очень жду! — поспешил заполнить возникшую паузу Семен. — Ты не мешкай, выезжай, а уж стол я и без жены накрою.

«Без жены… — с грустью подумал Легостаев. — И сын без жены, и отец без жены…»

Орленко с улыбкой, в которой отчетливо проступало и понимание чувств говоривших сейчас по телефону людей, и стремление быть им полезным, едва Легостаев положил трубку, решительно произнес:

— Машина у подъезда. Поедете на моей «эмке».

Сопровождавший Легостаева лейтенант оказался молчаливым, замкнутым и, видимо, стеснительным молодым человеком, привыкшим к суровой сдержанности, и Легостаев был ему благодарен за молчание.

Стоял июнь с ясным, совершенно не замутненным, по-весеннему прохладным небом. Дорога шла через еще не созревшее и потому тихое ржаное поле. На горизонте вырисовывалась кромка молодого, по-весеннему застенчивого леса, и Легостаев, глядя на четко проступавшие в синей солнечной дали вершины деревьев, почему-то убедил себя, что именно у этого леса и стоит застава, которой командует Семен.