Звездочеты

— Ты же прекрасно знаешь, дорогой, что я всегда рада твоим знакомым. Правда, в доме нет ни глотка пива, но я мигом слетаю в бар, и ваше желание будет исполнено.

Гельмут и Эрих переглянулись, как бы решая, как им поступить. Эрих улыбнулся, морщины отпечатались на его лбу и щеках еще отчетливее, и потому взгляд не стал менее суровым.

— Очень не хотелось бы вас беспокоить, — не совсем уверенно произнес он. — Кроме того, я спешу…

— Пустяки! — бодро и решительно возразила Эмма. — Не пройдет и двадцати минут, как я вернусь, и мы на славу попируем!

Она подошла к Гельмуту и медленно, почти торжественно поцеловала его в лоб, покрытый испариной.

«Какие у нее холодные губы! — с нарастающим испугом подумал Гельмут. — Какие холодные губы…»

Он стоял недвижимо до тех пор, пока за Эммой не захлопнулась входная дверь.

— Мне нужно немедленно уходить, — сказал Эрих.

— Ни в коем случае, — воспротивился Гельмут, и в голосе его послышалась обида. — Неужто ты испугался?

— Если испугался ты, то отчего же не испугаться мне? — пожал плечами Эрих.

— Я верю Эмме, как самому себе, — все так же обиженно сказал Гельмут. — Кроме того, твой уход покажется подозрительным.

Эрих решительно шагнул в переднюю, взял с вешалки кепку.

— Вот что, дружище Гельмут, — сказал он, — ты уж не обижайся, но в нашем деле осторожность прежде всего. Ты поступил беспечно — уверил меня, что оставил ключ в запертой двери, а сам его вынул. Профессорская рассеянность может дорого обойтись.

— Перестань так плохо думать о моей жене! — возмутился Гельмут. — Я живу с ней много лет…

— Ну кто же думает плохо о твоей жене, — попытался успокоить его Эрих. — Просто я обязан уйти, и ты не обижайся. А ей скажи, что у меня жена в больнице, и я должен ее навестить. Там как раз заканчиваются приемные часы, так что все будет выглядеть вполне правдоподобно. Об остальном я тебя не предупреждаю — ты и сам понимаешь, что произойдет, если кто-либо прослышит о нашей беседе. Ну, желаю побаловаться свежим пивом!

Эрих крепко пожал руку Гельмуту и скрылся за дверью. Гельмут устало опустился в кресло — ноги дрожали, будто он прошел без передышки много километров по бездорожью. «К чему эта паника? Сейчас вернется Эмма, накроет на стол, разольет в кружки пенистое, пахнущее жареным ячменем пиво, и все будет точно так же, как вчера и позавчера», — успокаивал он себя.

В это самое время Эмма приближалась к особняку, узкие окна которого были почти наглухо увиты плющом. В особняке помещалось гестапо.

«Нет, это не предательство, — мысленно говорила она себе. — Это мой долг, долг истинной дочери Германии. Я сделаю это ради Германии, которая превыше всего. И, кроме того, ради самого же Гельмута, это будет для него прекрасным чистилищем. Именно сейчас он нуждается в нравственном оздоровлении, иначе будет поздно. Что касается Эриха, то для него даже концлагерь — несбыточная мечта. Этот получит то, что заслужил. Будет знать, как совращать честных людей. Увидел, что Гельмут — тряпка, и взялся его обрабатывать. Ничего, голубчик, попал в западню, — так оно и должно было закончиться, так и должно было…»

Дежурный гестаповец встретил Эмму ощупывающим, настороженным взглядом, но стоило ей предъявить свое удостоверение, как мрачное, насупленное выражение его лица начало проясняться.

— Я вас слушаю, фрейлейн.

— Я пришла, чтобы сделать важное заявление. Дело не терпит отлагательства.

Эмма с удовлетворением отметила про себя, что гестаповец слушает ее с повышенным интересом. Воспользовавшись этим, она подробно рассказала о том разговоре, который вел с ее мужем незнакомец по имени Эрих, по всей видимости самый настоящий красный. Она даже пересказала запомнившиеся ей фразы из стенограммы Лейпцигского процесса, которую читал Эрих. С особой гордостью Эмма поведала и о том, как ловко ей удалось сыграть роль человека, который не придает ровно никакого значения происшедшему, как у нее хватило силы воли, чтобы вести с мужем и незнакомцем беспечно-веселый разговор.

— Что касается мужа, то он не почувствует абсолютно никакого подвоха, — заверила Эмма. — Перед тем как уходить, я нежно поцеловала его в лоб. Другое дело — этот красный. Они дают стрекача, едва только на горизонте появляется малейшая опасность. Поэтому прошу вас не терять времени и послать своих людей вот по этому адресу…

Дежурный отлучился на несколько минут, и вскоре Эмма услышала, как по коридору затопали сапоги, на улице резко хлопнула дверца автомашины, взревел мотор, и снова стало тихо.

— Прошу, фрейлейн, я проведу вас в приемную. Извините, но вам придется задержаться, по крайней мере до того, как возвратятся сотрудники, посланные но указанному вами адресу.

Эмма настолько жадно прислушивалась к раздававшимся после ухода дежурного звукам, что не заметила его возвращения. «Как великолепно все у них поставлено, — испытывая гордость, подумала она. — Они уже умчались, и сейчас все будет закончено, и все это пришло в движение по моему сигналу, по моей доброй воле».

— Если бы вы даже не задерживали меня, — сказала Эмма, игриво улыбаясь гестаповцу, — я сама попросила бы вас разрешить мне остаться. Я хочу все услышать сама. Конечно же, так, чтобы ни муж, ни этот красный не знали, что я здесь.

Гестаповец внимательно и серьезно посмотрел на Эмму, не придав значения ее игривому настроению.

— Я заранее отдаю должное вашему благородному поступку, — оказал он. — Из этой комнаты вы все сможете услышать. Что касается арестованных, то их проведут через другую дверь прямо к следователю.

Извинившись, он ушел к себе, пообещав сообщить Эмме, когда вернется посланная им на ее квартиру машина.

В приемной стояла полутьма. Узкие и стрельчатые, как в соборе, окна зашторены. Рядом с кожаным, изрядно потертым креслом, в котором сидела Эмма, горела настольная лампа, с металлическим абажуром, выкрашенным в грязновато-зеленый цвет. «Здесь почти уютно, — подумала Эмма, — плохо только, что комната насквозь прокурена». На столике перед ней лежал истрепанный, видимо зачитанный посетителями, коротавшими время в ожидании приема, вчерашний номер «Фолькишер беобахтер», но Эмма не прикоснулась к нему — она органически не переносила газет.

Эмма с особым удовлетворением отметила царившую здесь и необычную для такого учреждения, как гестапо, тишину. «Вот уж никогда не могла и предположить, что здесь так спокойно, как на кладбище», — мелькнуло в ее голове, но она тотчас же одернула себя, упрекнув за столь недопустимое, почти кощунственное сравнение. «Как чудесно, что мысли не передаются на расстоянии и никто не сможет догадаться, о чем ты подумала, — с удовлетворением отметила Эмма. — Но все идет к тому, что мы будем читать и мысли, вот тогда ни один красный не ускользнет от заслуженной кары». Эмма вдруг размечталась о том, что именно она изобрела портативный, изящный аппарат, с помощью которого можно распознавать, о чем думает тот или иной человек, даже и не подозревающий, что его мысли уже перестали быть тайной, доступной только ему. А чтобы он не мог отвертеться и отрицать все и вся, аппарат должен обладать способностью записывать мысли, причем записывать отборочно только те из них, которые могут принести вред великой Германии.

Эмму так увлекла эта идея, что она забыла о цели своего прихода в гестапо. И вдруг тишину приемной нарушил громкий, полный отчаяния и мольбы крик ребенка:

— Мама! Мамочка! Я хочу к тебе!

Эмма вздрогнула. Когда-то так же звал ее сын, которого она оставляла с нянькой, а сама отправлялась на прогулку со своим первым любовником. Ребенок кричал до изнеможения, пытаясь поймать ручонками уходившую из дому мать, но это не вызывало у Эммы чувства жалости. Взбешенная настырностью ребенка, она тогда даже ударила его по ручонкам плотно сложенным японским веером и, не обращая внимания на безудержный плач, хлопнула дверью. И как весело провела она время, забыв и о воплях ребенка, и о том, как жестоко его наказала.

— Мамочка! Возьми меня, мамочка! — снова повторился все тот же крик, и Эмме стало не по себе.