Звездочеты

Он ехал по улицам, узнавая и не узнавая их, словно вернулся сюда из другого столетия и словно разлука длилась вечно. Все вокруг было знакомо, но даже хорошо знакомое он воспринимал сейчас как удивительное, радостное и неповторимое. Раздражение вызывало лишь такси, невероятно медленно тащившееся по улицам. Казалось, оно уподобилось скрипучей телеге. Все было именно так, как бывает, когда человек очень спешит: стоило подъехать к светофору, как тотчас же зажигался красный свет, приводивший Легостаева в ярость, то и дело на узких улицах возникали пробки, резала уши «симфония» автомобильных гудков, а на перекрестках равнодушные милиционеры, на которых не влияла даже весна, невозмутимо перекрывали движение своими жезлами.

Легостаев сознательно не позвонил на квартиру заранее. Он хотел, чтобы его внезапный, без предупреждения, приезд был для Ирины сюрпризом: ничто так не радует человека, как неожиданное счастье. Он жадно смотрел на проносившиеся мимо дома, которые весна заставила помолодеть, на повеселевших, почуявших, что зима сдалась в плен весне, людей, на совсем юное, почти детское небо, а перед глазами то и дело вставало лицо Ирины, настолько живое, что чудилось, он ощущает ее дыхание. Она смотрела на него с таким искренним и счастливым выражением восторга, любви и изумления, что им овладело чувство страха: вдруг это чудесное видение исчезнет, и с ним останутся только город, небо и эта ранняя, совсем еще молодая весна.

Заранее приготовив деньги, чтобы попусту не тратить ни единой секунды, Легостаев с саквояжем в руке выскочил из машины, забыв попрощаться с хмурым шофером, и стремительно, будто за ним гнались, ворвался в подъезд. Лифт погромыхивал где-то на самом верху, красный огонек над дверцей презрительно стрельнул в глаза Легостаеву, и он, почувствовав необыкновенный прилив сил, рванулся, перескакивая через ступеньки, на четвертый этаж. Одного глотка воздуха было ему достаточно, чтобы взбежать наверх и очутиться у своей, вдруг ставшей, как никогда, родной и желанной, квартиры.

Он перевел дух и словно чужой, переставшей повиноваться рукой дотянулся до черной кнопки звонка. Ему казалось, что он еще не успел к ней притронуться, как звонок пронзительно, оглушающе зазвенел и тут же смолк. Легостаев вздрогнул, будто звонил не к себе, не в свою квартиру, а какому-то незнакомому, неведомому человеку, и не смог сдержать улыбки: «Волнуешься сильнее, чем под Гвадалахарой, чудак».

Легостаев прислушался: кажется, за дверью раздались тихие, крадущиеся шаги, и сразу же наступила тревожная, нежданная тишина. Он, теперь уже увереннее, позвонил еще раз, потом еще — два звонка длинных, два коротких, — так обычно звонил, когда возвращался с какого-нибудь «мальчишника» навеселе, чтобы Ирина сразу догадалась о его отличном настроении. Точно так же звонила и она ему, если задерживалась на работе в своем институте геологии или у подруги. После таких звонков дверь обычно распахивалась ошалело-весело, и в комнатах долго не смолкали смех, поцелуи, ласковые слова.

А сейчас дверь оставалась безучастной к его неукротимому нетерпенью, и казалось, что уже не откроется никогда. Тревожные, одна другой страшнее мысли взвихрились в его голове: «Заболела? Несчастный случай? А может, что случилось с Семеном? Не случайно так долго не было никаких вестей!» И тут же поспешил успокоить себя: «Ты совсем раскис. Строишь ужасы, как истеричка. Возьми себя в руки. Ирина могла пойти в магазин, к подруге, в кино, в конце концов. А Семен — когда он сидел дома? То астрономический кружок, то туристские вылазки…»

Он позвонил еще раз, для верности, — может, Ирина прилегла отдохнуть да и уснула? Но ему так никто и не отозвался.

Легостаев постучал в соседнюю квартиру. Обтянутая черной, блестевшей, как влажный антрацит, клеенкой дверь распахнулась мгновенно, будто кто-то неусыпно караулил возле нее. Высокая молодящаяся женщина уставилась на Легостаева слишком большими для узковатого некрупного лица глазами и с каким-то еще непонятным ему страхом воскликнула:

— Это вы?

— Где Ирина? — даже не поздоровавшись, будто уже много раз сегодня встречался с соседкой, нетерпеливо спросил Легостаев.

— Ирина… Да-да, Ирина… — Глаза женщины не мигали, застыли в оцепенении. — Ну конечно, ее нет дома.

— Я спрашиваю, где Ирина? — Он шагнул к соседке так стремительно, будто боялся, что та захлопнет дверь, и он так ничего и не выяснит. — Неужели вы не знаете, где Ирина?

Соседка отшатнулась от него, но он схватился за дверь, чтобы она не могла ее закрыть, и теперь совсем близко от себя видел ее удивительно большие, тусклые глаза.

— Да, да, она, наверное, в командировке. Простите, но я давно ее не встречала. Не удивительно: мы с мужем пропадаем на работе, а наша Леночка ну прямо-таки приросла к столу, к учебникам — у нее скоро экзамены и, сами понимаете…

— Понимаю? — переспросил Легостаев. До него не доходил смысл ее слов, в которых звучало только стремление оправдаться. — Но может быть, она оставила ключи?

— Конечно! — В голосе соседки послышалась откровенная радость: она хоть чем-то могла помочь этому неведомо откуда взявшемуся человеку, о котором жильцы стали понемногу забывать. — Ключи всегда оставляет ваш сын, и Леночка охотно берет их. Вы знаете, она у меня домоседка, не в пример тем, кто свое счастье видит в танцульках, и она радуется, когда приходит Семен. Наши дети уже так выросли…

Она, казалось, совсем позабыла о ключах, и Легостаев злился, пропуская мимо ушей ее стремительные, пытавшиеся обогнать друг друга слова.

— Ключи, пожалуйста, ключи! — взмолился он, будто не потерял надежды, что, открыв дверь, увидит в прихожей восторженное и счастливое лицо Ирины.

Соседка вздрогнула и испуганно метнулась к тумбочке, торопливо выудила из ящика связку весело звякнувших ключей, протянула их Легостаеву. Он схватил их, и они снова звякнули, все так же весело, с явной насмешкой. Пока Легостаев, путаясь в ключах, судорожно открывал дверь, соседка смотрела на него, превратившись в изваяние. Но едва он переступил через порог, она захлопнула свою дверь, словно боясь увидеть Легостаева после того, как он войдет в квартиру.

Уже в прихожей на Легостаева пахнул застоявшийся воздух нежилой квартиры. В нос резко ударил запах масляных красок, от которого Легостаев уже почти отвык. Он швырнул саквояж в коридоре и вбежал в гостиную. И здесь едва ли не лицом к лицу столкнулся с Ириной — она смотрела на него с большого, почти во весь проем стены, портрета, смотрела точно таким же любящим, счастливым и изумленным взглядом, каким она всегда смотрела на него. Легостаев едва удержался от вдруг нахлынувшего желания прильнуть к ее портрету, но он знал, что если сделает это, то не сможет заглушить в себе рыданий, пусть счастливых, но все же не по-мужски громких и неудержимых.

Он долго и мучительно смотрел на Ирину, находя все новые и новые, прежде не замеченные им черточки в ее взрывчато-жизнерадостной улыбке, в яростном размахе узких бровей, высоко взмывших над всегда изумленными, словно что-то впервые увидевшими, глазами, в губах, какой-то особой, не совсем правильной, но потому еще более привлекательной формы. Ему казалось, что никуда она не уехала, ни в какую командировку, просто соседка придумала первую попавшуюся ей на язык причину, и что Ирина сейчас подкрадется к нему сзади своими легкими, неслышными шагами, закроет горячими ладонями его глаза, а потом, когда разомкнет пальцы и он порывисто обернется к ней, шаловливо покажет ему язык.

Большим усилием воли Легостаев принудил себя оторваться от портрета и осмотрелся вокруг. Удивительно: все-все было здесь точно так же, как и в тот день, когда он уезжал, только стол тогда стоял посреди гостиной, был заставлен бутылками и закусками и квартира гудела от смеха, шуток и песен пришедших проводить его близких друзей. Все остальное было на своих прежних местах: и его письменный стол, и коллекция курительных трубок на нем, и мольберт в углу, рядом с застекленной дверью, ведущей на балкон, и эскизы на стенах. Ирина всегда бережно относилась к его вещам, стараясь сохранить привычный ему порядок, она знала, что это настраивает его на рабочий лад и что малейшие изменения в этом порядке вызывают в нем глухое раздражение. Он был благодарен ей за это, видя и в этих, казалось бы, незначительных штрихах проявление любви к нему, стремление помочь в творчестве.