Звездочеты

— Ну и петух! — ласково обнял его за плечи Петя. — Ну и загнул! Ну чего раскукарекался? Хотел я тебя на лирику настроить, для тебя же сейчас лирика — мировейшее лекарство. Скучаешь же без Ярославы? Ну, говори, скучаешь?

— Ярославу оставь в покое, — тихо ответил Максим. — Я о другом говорю. Маяковского вспомни: «Кто стихами льет из лейки, кто кропит, набравши в рот…»

— Понимаю, — Петя улыбался по-прежнему радостно, искренне и открыто, словно Максим не ругал, а хвалил его. — Но я же не требую поместить мои стихи в хрестоматию и приказом Наркома просвещения обязать заучивать их наизусть во всех школах. И на радио их не собираюсь отдавать. И даже в стенгазету. А ты взялся меня долбать, как Робеспьер жирондистов. Думаешь, испортишь мне настроение? Ни черта не испортишь!

И действительно, Петя ничуть не обиделся на критику Максима, казалось, его ничто не может вывести из равновесия. Вероятно, Максима быстро бы утихомирило его нежелание ершиться и давать сдачи, но он недооценил то, что друг говорит не в шутку, а всерьез.

— Дело вовсе не в тебе, — уже спокойнее продолжал Максим. — Плохо, что такие вот стишата печатают в журналах, перекладывают на музыку и с эстрады поют: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму», «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Да если бы мы после гражданской такие песни пели, черта бы лешего мы социализм построили!

— Эх, чудо-человек, песен о походах и трубачах столько — вовек не перепеть! Но какой поход без привала? А на привале, глядишь, мою песню за милую душу споют.

— Черта с два!

— Как сказать… А ты не задумывался, — Петя посмотрел на Максима затуманенным, мечтательно-таинственным взглядом, — хорошо ли, разумно ли, когда с газетного листа, из каждого репродуктора «Если завтра война…»?

— Не кощунствуй, Петька! — резко оборвал его Максим. — Война стучится в твой дом, а ты сидишь в трусиках на даче и слышишь не орудийный гром, а журчанье самовара.

— Ну ты меня раздел! Ну и даешь! — восхищенно завопил Петя. — Вот нахал: сидит, сосет мое горючее, купленное, между прочим, на гонорар от стихов, и в паузах между рюмками успевает угостить меня оплеухой. Тоже мне великий Моурави! А разумно ли, гений с Чистых прудов, во всех песнях твердить: разобьем, раздолбаем с первого удара? Как ты считаешь?

— А что, по-твоему, петь? Спасите наши души?

— Э, милочка, зачем же передергивать? Ни «Спасите наши души», ни «Баюшки-баю» — ни того ни другого!

— Самая удобненькая позиция — посередочке! — съязвил Максим.

Максим знал: если у Пети вырвалось слово «милочка», значит, терпение кончается, он выходит из равновесия — верный признак. «Вот сейчас-то мы и поговорим по душам», — с упрямой радостью подумал он, поймав себя на мысли о том, что, если бы не встреча с Легостаевым на Оке, вряд ли бы он так убежденно доказывал сейчас Пете свою правоту.

— Да, и не «Баюшки-баю»! — взвился Петя и, отчаянно жестикулируя правой рукой, заговорил запальчиво, страстно, будто с трибуны бросал в толпу людей горячие слова. — Но наша дискуссия, милочка, лишена смысла. Смею тебя заверить — войны не будет. Да, да, не смотри на меня такими сумасшедшими глазами. Гитлер просто не рискнет напасть на нас. Неужто в его воспаленной башке не возникнет до дикости простая мысль о судьбе Наполеона? Да ты не стреляй в меня таким уничтожающим взглядом. И не думай, что я противоречу сам себе. Осведомленность — вот что делает самого жалкого, заурядного журналиста королем, факиром, пусть на час, но факиром! Разве ты не чувствуешь, что наши военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик?

— Отчего же не чувствую? Но какое это имеет отношение к вопросу о войне?

— Прямое! Вчера вечером один из моих самых осведомленных друзей намекнул, что в Москву со дня на день должен прилететь… Ну кто бы ты думал?

— Мало ли кто… — Максим начал терять интерес к легкомысленной, как ему казалось, болтовне Пети. — Чарли Чаплин?

— Максим!.. — укорил Петя. — Я говорю серьезно. Смотри на календарь — видишь, сегодня двадцать четвертое августа. И вполне возможно, он уже прилетел…

— Не вполне возможно, а прилетел! — неожиданно раздался громкий голос с веранды. — Есть такая русская пословица: «Много гостей — жди новостей».

— Курт! — восхищенно воскликнул Петя, срываясь со своего места, и, как всегда, торжественно и изящно протянул руку вошедшему гостю.

Максим встал, удивленно всматриваясь в Курта. Прежде ему не приходилось общаться с немцами, и потому он представлял их совершенно другими: сухими, властными, неулыбчивыми и даже чопорными. Курт же, на первый взгляд, ничем не отличался от русского, его выдавал лишь едва уловимый приятный акцент. Обаятельное, с правильными чертами худощавое лицо, живописная шевелюра над крутым лбом, смеющиеся, слишком уж русские глаза. Одет он был в светлый спортивный костюм и ладной крепкой фигурой походил на физкультурника. Даже стройный Петя в сопоставлении с ним казался чуточку мешковатым.

Курт сделал шаг навстречу Максиму, его гордо посаженная голова попала в полосу яркого солнечного света, и глаза засияли небесной синевой. «Может, Петька, по привычке, разыгрывает меня?» — подумал Максим.

В комнату влетела Катя, всплеснула руками, изумленно ахнула:

— Вы — как с луны! И это я — глазастая — проглядела! Здравствуйте, я — Катя.

— Здравствуйте, — галантно поцеловал ей руку Курт. — И вы не ошиблись, я действительно с Луны. Сейчас поверите.

Катя успела уже сбросить цветастый фартук и теперь, в невесомом, как паутинка, крепдешиновом платье, казалась совсем воздушной, способной взлететь.

Максим перевел быстрый немигающий взгляд с нее на Курта, и горькая усмешка застыла на его побледневшем, будто неживом, лице. «Вроде специально подстроено, чтобы все напоминало мне о Ярославе, о Германии, Как испытание, как напасть, как беда неминучая», — горестно подумал он.

— Здравствуйте, друзья! — широко улыбнулся Курт, и его металлические зубы словно воспламенились на солнце. Тут же улыбка погасла, он взмахнул рукой, в которой была зажата газета. — Ты угадал, Петр! Он прилетел!

— Кто? — спросила Катя.

— Господин Риббентроп!

И он шумно развернул газету, положив ее поверх поставленных на столе закусок. Все приникли к газете. С первой страницы в глаза бросился крупный заголовок: «Договор о ненападении между Советским Союзом и Германией». И фотография — Риббентроп, а рядом Сталин и Молотов.

— Во всем мире, — серьезно сказал Курт, — это произведет эффект разорвавшейся бомбы.

— Вот тебе и Чарли Чаплин, — назидательно произнес Петя, обращаясь к Максиму. — Но ты-то, Курт, как ты меня мог опередить? Ведь этой самой сенсацией я перед твоим появлением хотел огорошить Фому неверующего — Максима! Чтобы он ахнул!

— А я и так ахну, чтобы ты насладился.

— Я всегда верил в твою порядочность, Максик.

— Перестаньте, петухи, — по-детски протяжно и жалобно попросила Катя. — И вот что, соловья баснями не кормят. Прошу всех за стол, выпьем, закусим, а уж потом поговорим. И не о политике, а о любви, хорошо? И споем, правда, ребята?

— Я сегодня начал петь рано утром, — оказал Курт, присаживаясь к столу. — Такое утро! Солнце, золотая осень. Но почтальон принес газету. Спросил: «Слыхали? Нет?! Вот почитайте. К примеру, вы мой враг, фашист, извините. А я вам: «Мое почтение, битте-дритте!». Как это? Непонятная ситуация получается…»

Максим, прочитав сообщение о договоре, мысленно перенесся к Ярославе: «Может, теперь ей там и быть ни к чему? А вдруг да и отзовут? Вот было бы здорово!» Но тут же одернул себя, поняв, что рассуждает наивно.

— Так вот, друзья, — Петя картинно поднял рюмку, — мне представился удивительно подходящий момент, чтобы продолжить свою мысль о войне и мире, Теперь-то уж ясно: войны не будет. По крайней мере, в ближайшие десять лет Так выпьем же за мир!

Они дружно чокнулись. Катя, снова всплеснув руками, побежала в сад: она забыла покормить Жеку.

— Я выпил, Петя, — оказал Курт, показывая пустую рюмку. — Хороший тост. Но… война все-таки будет. Мировая война! Гитлер начнет с Польши. И сколько бы мы ни пили за мир — скоро, очень скоро придется воевать.