Страница 2 из 17
— А собака дома чего? — Лоскут протурил телка вперед коровы, бросил прутину. — Дома. Потрепали его кобели Власовых, лапу прокусили. Тут сучонка какая-то приблудная гулялась, наш и увязался на ней. Мы на привязи не держим почти, жалеем. А вот надо бы придержать, не углядели. Лапу поранили, бегать никак не может. Сам на день посадил: заживет, дескать, тогда заберу. Заживает. Я уж спускала, промялся чтоб, лапу попробовал. А узнал тебя, не лаял вчера. Свой — понимает.
— Где он там, Семен-то? — Лоскут вместе с невесткой сходил в конец переулка, провожая корову. И обратно шли медленно, разговаривали. Лоскут глядел по сторонам, в огород, на потемневшую полегшую картофельную ботву, думал: «Копать скоро начнут. Много картошки, соток сорок, пожалуй. Куда столько? Трое живут. На продажу? Да кто и покупает теперь, у каждого свой огород. Чего-чего, картошки хватает. Свиней кормят. Вон какие свиньи, по центнеру каждая. Ходят едва, зажрались...»
— Па Глухом, — ответила Фрося обыденно.
«Свыклась со всем, — отметил Лоскут. — Раньше, когда речь о Семене заходила, она не так говорила. Что ж, года...»
— Избушка у него там, знаешь ведь. Пятая осень как срубил. И не говорит никому, а то поналезут, мешать только. Да знают все про избушку, просто связываться не хотят с ним. Правда, трудно попасть туда. Далеко, топь. А на Ближних он не хочет брать, осерчал на всех. Избушку его старую спалили, на Ближних которая была. Там народу полно сейчас. И наши, и районные, да, глядишь, из города подъедут. Шумно. А он не терпит этого. «На Глухом, — говорит, — сам хозяин. Сколько есть клюквы — вся моя». Долго нынче собирался быть, пока погода позволит. Проходи... Ты прошлую-то осень где риал? Забыла я. Или не приходил ты в прошлую? Да нет, был. Помню, я еще тебе лямки к мешку пришивала. Пришила, а ты говоришь, — узки...
— Приходил, — улыбнулся Лоскут. — Здесь, за деревней, шарился. С неделю всего.
Вошли в избу. Изба у Семена просторная, раньше по деревням и не рубили таких, в последние годы вот начали ставить. Переняли где-то, вероятно. Раньше изба какая была?.. Ну, сени, кладовая, само собой. Избяной порог переступишь — передняя, за стеной горница. И все. А сейчас из сеней попадаешь в прихожую, стол здесь обеденный, стулья вокруг или на лавки садятся. По правую сторону от двери — кухня. Прямо, из сеней если, комната, из той — в другую комнату дверь. Получается: две комнаты, прихожая и кухня. Правда, прихожая и кухня не шибко и велики. Такие избы крестовыми зовут — помнил с детства Лоскут. Отец говорил.
Он возле крыльца, мытого и скобленного вчерашним субботним днем, скинул сапоги, портянки сунул в них, босой, шлепая ступнями, вошел в переднюю и сел на лавку возле окна, положив рядом кепку. Чисто всюду, прибрано, нарядно. В комнаты Лоскут и заходить не стал, нечего ему там делать. И оттуда на разговор никто не вышел, не выглянул, поздороваться хотя бы. У Семена трое сыновей — Григорий, Степан да Петр, живут отдельно, всяк но себе, а младшая, Верка, в прошлую осень с родителями находилась. Спит, верно. Спит, как с матерью осталась. При отце-то не поспишь так. Небось найдет занятие. Спит. Рано еще, да и воскресенье.
— Я одна дома, — Фрося собирала на стол, — Верка в район уехала наряды покупать. Замуж ведь выдаем ее, — Фрося остановилась у порожка из кухни в прихожую, держа в руках тарелку. — В ноябре свадьба, в праздники. Уехала, в пятницу еще. Да. Со сливковозом. Он у нас через день бывает. Платье ей, вишь, надо белое к свадьбе, длинное. Машинка есть, так самим, поди, не сшить такого. Мы-то выходили в чем попало, а теперь — платье обязательно. И материал особый чтоб. Вот как...
— А кто высватал? — по-деревенски спросил Лоскут. Оп старался не смотреть на стол, где стояла уже тарелка с нарезанными малосольными огурцами. Стал было закуривать, но вспомнил — в избе, да и не хотелось курить, сосало-крутило в животе. Когда Фрося вышла опять на кухню, схватил кружок огурца и, давясь слюной, не жуя, чтобы не слышала невестка, проглотил. Потянулся еще, но Фрося показалась в дверях. Лоскут отклонился к стене, сглотнул несколько раз.
— Гришахиных парень, Дмитрий. Оп не наш, каврушинский. Федора Гришахина сын. Федора знаешь? Да знаешь, Федор Гришахин, бык его еще опрокинул в третьем годе, два ребра сломал. А жена у него Елена, болеет все. Они раньше на краю жили, второй дом, если из Юрги ехать. Тополь с развилкой возле омута самого.
— Знаю, — кивнул Лоскут и повернулся к столу, чувствуя спазмы. — Высокий он, да?
— Ешь, — пригласила Фрося и села напротив, она тоже еще не завтракала. — Давай-ка.
Лоскут придвинул холодец и полную тарелку с двумя ломтями хлеба съел в минуту какую-то, не подымая от столешницы глаз. Он знал, что нехорошо так, чувство- зал, как от напряжения покраснели шея и лицо, будто бы даже шевелились уши, и что-то похрустывало, пощелкивало за ними, но ничего не мог поделать с собой. Закончил холодец, запил холодным квасом, выдохнул и уже спокойнее стал есть огурцы, разогретую на сковороде картошку, пироги с творогом. Фрося смотрела на него. Она с, утра всегда плохо ела, села ради Лоскута. Рассказывала.
— Семен, когда узнал, что Верка с Гришахиным гуляет, — в ругань: «Не отдам в их семью! Голь! У него, кроме формы солдатской, и одеть неча». Они и правда, Гришахины, не как следует живут. Семья большая, четверо еще в школу ходят. Сам хозяин к работе не шибко да попивает. А как же? Не смотри, что калека. Одна мать крутится. А больная шибко, на печень жалуется, А Дмитрий парень хороший. Простой, смирный, работящий. Из армии недавно вернулся. На тракторе счас работает. Хвалят... «Не отдам!» — кричит. Это Семен. А где ж не отдашь, когда они уже сошлись. По третьему месяцу Верка ходит. Семен узнал, да пороть Верку — вот что. Видимое ли дело — пороть? Девке двадцать лет! Да еще... Я уж боюсь, как бы чего не случилось с перепугу. Я стала заслонять, он меня наотмашь — не лезь! Месяц синяк не сходил.
А Верка кинулась через речку, в чем была, вырвалась когда. К Брусовым. Иван ихний — депутат. Прибежал к нам да на Семена. «Палач! — кричит. — Мы тебя под суд отдадим! Завтра в сельсовет!» Шуму, знаешь, на всю деревню. Ну, нет-нет, отошел Семен. Поехали тогда к Гришахиным разговаривать. Мой сразу условие поставил перед ними: «Девку отдам, но жить станут в нашей деревне. Никакой от вас помощи не надо, свадьбу сам справлю, хозяйство выделю, но в семью вашу Верка не пойдет». А те на все-то согласны, Гришахины. А я дорогой, да и дома сколько раз просила, на колени становилась: «Семен, пусть они с нами живут, Верка с мужем.
Одна дочь. С ребятами ты не захотел ни с кем — ладно. Трое их у нас, да они мужики, хозяева уже. А Верка, жалко ее вон как. Изба большая, или места всем не хватит? Состаримся вконец и будем как барсуки». Не уговорила. «Нет, и все. Дети пойдут, визг от них. Хучь последние годы пожить спокойно — надоело и без того. А они пущай сами, никого не обидел. И ни от кого доброго слова не слыхал, хоть и от Верки твоей». Сидел недавно, подсчитывал. Изба семьсот рублей, так. Избу надумал им покупать. Садовины уезжают, продают. Семьсот рублей изба, крепкая еще. Двор, баня, огород хороший. Тридцать соток огород. Корову надо. Была бы у пас телка, отдали бы без слов. А то бык. Да и телка если, что с нее? Жди, пока покроется, жди, пока отелится. Когда это молоко будет? Да неизвестно еще, как доиться станет. Хотя двоим-то много ли надо молока. Ну, договорились корову сразу. У них же и берем, у Садовиных. А корова крупная, без малого опять же на семьсот рублей вытянула. Вот тебе и считай, полторы тысячи уже. Овец мы двух от себя даем, восемь держим. Кабана, чтоб свинины на зиму. Кур одиннадцать с петухом жениху родители обещали. Посуда еще... Это на обзаведенье, как мы говорим, на хозяйство. А ведь и в избу надо поставить что-то, в пустую не войдешь. Это мы прожили, прости господи, — печь да лавки. В холстину одевались, дерюгой накрывались. А сейчас диваны, да шифонеры, да радиолы чтоб, Верка говорит: «Машину стиральную надо, что же я, руками стирать стану?» Вот оно что. «Мать твоя, — говорю, — и во сне той машины не видела». Что ж, надо, видно, и машину покупать. Время такое пришло. Вот — на убранство, считай, еще полторы тыщи уйдет. А го и больше. А свадьба сама? Два дня пить, на третий опохмеляться. Это свою всю деревню приглашаем — сорок дворов, да от жениха десять. Поить-кормить надо чем-то такую ораву. Водки одной сколько! Пьют хорошо. Мой как подсчитал, карандаш сломал со зла. «Ну, — говорит, — хватит, ладно, что последнюю выдаем, а то бы на старости лет по миру пошел. Трех сыновей отделил — подкосили, теперь эту. Они, видно, думают, что у отца деньги мешками. Как же...» Взял, сложил все заново, опять столько же получилось. Бросил. Да чего и считать, своя дочь. Так пет...