Клюква-ягода

Брат лежал навзничь, ударившись затылком о мосток, слетевшая кепка мокла в воде. Вся картечь вошла в грудь и ниже, лицо не было затронуто.

Семен перенес тело в лодку, навесил на плечи мешок, лямки затянул на груди. Поднял из воды кепку, отряхнул, надел на голову брата, закрыв козырьком глаза. Выгреб на середину озера и долго кружил там, гадая, где самая глубина... Со дна долго еще подымались пузыри...

Вернулся когда, привязал лодку, стал закуривать, стал говорить с собой. Сел на пень, вскочил, опять сел. То мерз и дергал плечами, то жарко становилось, и он сбрасывал фуфайку.

— Ни-че-го, — приборматывал он, разбивая слова. — А что ж? Это вы. Вы все. Не я сам. Вы довели меня. Сами довели. Я такой, я такой. Ну, вот... вот и все. Что? Не знаю, не приходил. Что, мешки? Какие мешки? А-а, мешки. Нет мешков. Попробуй докажи...

Семен собрал мешки, принесенные братом, сложил в один, опустил туда оставшиеся кирпичи, завязал и, размахнувшись с мостка, далеко забросил в озеро. Посмотрел, потоптался, стал собираться.

— Вот вам. Что? Попробуй дознайся. Мало ли... Ушел и ушел. Куда ушел? А я почем знаю. Тайга большая. Не видел. Не приходил. Может, он в болоте утонул. Ищи.

Взял ружье, патронташ, сумку, подпер колом дверь избушки и, пошатываясь, поводя в ознобе плечами, хромая, побрел, огибая озеро. С версту отдалился, оглянулся. За ним, опустив хвост, в отдалении плелась собака. Остановилась и она. «Собака, — вспомнил Семен. — Собака с ним ушла, Фроська видела. Собака. Он пропал, а собака домой вернулась... Нет, ко мне прибежала на озеро... Нет, она... Не...»

Торопясь, Семен сорвал ружье и из левого, где была пуля, ударил навскид. Взвизгнув, пес осел на задние лапы и, изогнувшись, рыча, стал кусать простреленное место. Семен подковылял, ударил прикладом по хребту, а потом в затылок, между поднятых ушей. Пес затих. Семен взял его за хвост, стащил в озеро, под нависший таловый куст. Постоял, думая, выбрался на тропу и скрылся в мелком сосняке. Вода на середине озера выровнялась, и под таловым кустом не плескалась больше, тихо было, только ворон, хрипя, протянул краем берега. И опять никого...

К Шегарке он вышел запаленный, лег плашмя на низкий берег, подполз к воде и, зажмурясь, стал пить, приподымаясь на руках, выдыхая и вздрагивая. Окунул несколько раз голову. Поднялся.

Теперь тропа тянулась берегом. Держался предвечерний тихий час, до Юрги оставалось недалеко, верст пять всего, надо было идти, а ноги никак не хотели. Прошел еще немного, спустился к омуту, охваченному тальником.

Омут, как и все омута в верховье Шегарки, не шибко велик, глубины немереной, но от склоненных кустов вода на вид была плотной и тяжелой, темная, без солнца вода. И оттого омут казался глубины страшной. Семен пролез между кустов, сел на корягу, выброшенную половодьем. Долго смотрел в воду. Глянуло вдруг на него из воды лицо брата Михаила. Вздрогнул, откачнулся. И тут его схватило за душу.

— Минь-ка-а-а-я! — закричал он перехваченным горлом. — Фрось-ка-а-а-а-я!

— О! О! О! О-о-о-о-о!

— А-а-а-а-я! О-о-о! — пошло над водой.

Встал.

Перед ним из берегового ила, набухший водой, торчал тяжелый кусок горбыля. Раскачал, вытащил его, положил на воду. Горбыль стал тонуть. Семен снял мешок, опустил горбыль тяжелым концом на дно, завязал мешок. Надел, затянул на груди лямки. И патронташ затянул туже. Сломал длинный прут, промерил глубину возле берега. Прут весь уходил в воду. Повернулся спиной к воде. Ружейный ремень петлей захлестнул выше кисти левой руки, правую руку положил на курки, а ногу правую поставил на корягу и напряг ее, готовясь оттолкнуться. Левой рукой взялся за стволы — правая в это время взводила курки, — заглянул в стволы, завел под подбородок, зажмурился. И за секунду до того, как пальцы правой хотели нажать спуск, промелькнула перед ним забытая картина прошлой жизни...

...Приехал в деревню начальник его, начальник заготконторы, с другом своим, военкомом. На денек приехали. Отдохнуть, поохотиться в перелесках на молодых тетеревов. Коньяк у них, консервы. Отъехали вверх по Шегарке. Осень, листопад, тепло. Листья шуршат... Ветер шумел в ветвях, листья тянуло над поляной. Солнце над лесом, закат, листья желтые, желтая трава. Долго сидели.

Потом начальник заготконторы подбрасывал бутылки, а военком, расставив ноги, китель расстегнут, стрелял по ним из револьвера. И все мазал.

Эх, — сказал, нагибаясь, начальник заготконторы, — не везет нам. Сема, покажи!

Семен взял двустволку — вот ату самую, — встал боком, попросил:

— Кидайте две...

И, одной рукой вскинув ружье, не прижимая к плечу, на пятьдесят шагов раз за разом разнес обе бутылки...

Осень тогда стояла. Где-то, затихая, шла война. Семену и сорока еще не исполнилось. В самой поре был мужик...

Семен вскрикнул глухо, правой, взмокревшей рукой сорвал с левой петлю ружейного ремня и швырнул ружье стволами в кусты. Взведенные курки сорвались, Семей дернулся от выстрелов, двумя руками рванул с плеч лямки рюкзака и шагнул-прыгнул через валежину, от воды. Встал на колени, опустился совсем лицом в траву, закусил мякоть большого пальца и затих, редко и трудно дыша.

Он не знал, сколько времени пролежал так, в забытьи, почувствовал только, как тяжело затекло тело. Поднялся, вышел на тропу. Сумерки наступили. Надо было идти. Он как-то сразу огруз, двигался и соображал вяло, левая нога слушалась плохо...

До деревни добрался не скоро.

Вышел из-за речного поворота, увидел огни, избу свою, освещенное в огород окно. Остановился. Долю стоял. Оглянулся — темень.