Клюква-ягода

И впервые за годы все эти, такие напряженные, посмотрел на себя. Уж и сила не та, сноровка, полысел, плечи обвисли, зубов скольких недостает. А что поделаешь? Шестьдесят лет! То-то все был здоров и проворен. Кипело все в нем. Думал, конца жизни не будет. А она...

И еще три года прошло незаметно, неинтересно совсем. Немного, да и на печь — одно занятие. Он посмотрел пристально и на Фросю, жену свою, — старуха. Да-а. Время всех сравняло.

Состарившись, выйдя на пенсию, Семен уже ничем не отличался от ровесников, когда-то, как считал он, смотревших на него с завистью. Был таким же стариком, как и они. Да и ровесников-то почти не осталось. Одни не вернулись с войны, тот уехал, этот умер — ранен был, да и годы, возраст. С некоторыми Семей плотничал еще, зарабатывая пенсию. Говорили о том, о сем, войны не касались, а если и затевали, никто не напоминал, что вот они воевали, а он в деревне жил, да как жил! Молодым — чувствовал Семей — он был совсем неинтересен, для них он был просто старик Игнатов, который, говорят, когда-то охотился ловко и еще что-то там делал, но это было давно, и их не касалось. Случалось, во хмелю Семен начинал рассказывать, как долгие годы был здесь хозяином тайги, как мог без передыху сорок верст гнать лося, а его мало кто и слушал. Ну, охотился и охотился. Что с того? Время было такое, голод, охота подспорьем служила тому, кто имел возможность заниматься ею. А сейчас нужды особой пег, мало интересуются, ребятишки пугают по болотам уток, так это забава. Да и дичи мало совсем. А ты поохотился от души — вспоминай себе...

Это молодые. И сыновья его так же рассуждали. Вот на кого надеялся Семен! Три сына, а ни один не удался в него, не перенял ружья. «В деда пошли», — злился. А младший не в отца и не в деда, а еще к пущему недовольству Семена, в дядюшку своего, Лоскута. Отслужил армию, вернулся и пристанища себе не найдет. Это ему нехорошо, то не подходит. А интересно выпить каждый день, да с девками до утра прошастать, да поскандалить с кем возле клуба. А Семен виноват — сына плохо воспитал!

— Так ты что же, и станешь болтаться всем на смех, как дядя твой? — спросил Семен меньшого. — Так же, видно, прожить хочешь? Тот тоже с выпивки начинал и до тюрьмы докатился. Гляди, тебе жить! Дядя твой по задворкам ошивается, как собака побитая. Присоединишься к нему, гляжу. Недалеко осталось.

— А ты на себя посмотри, — ответил сын. — Ничуть ты не лучше дядьки прожил. Хоть сыто и в тепло. В деревне что говорят? Не слышал никогда? Послушай. Тебе за меня стыдно сегодня. А нам за тебя, папаня, давно уже всем стыдно. Вот! — И засмеялся. Над отцом.

Семен трепанул его по загривку, но сыновья — между собой они дружно держались — встали рядом, один сбоку зашел, половчее чтоб, и старший, которого Семен запарывал, бывало, сказал, глядя в сторону:

— Смотри, батя, нарвешься! Не век нам от тебя убегать-прятаться. Повластвовал, хватит. А?..

Вот это детки! Семен плюнул им под ноги — и прочь. Отошел, оглянулся, хотел сказать что-то, не смог, топнул еще раз, матерясь шепотом. И домой прямиком.

С тех пор будто чужие. Кто кому навстречу попадал, сворачивал загодя. Ни он к сыновьям, ни они к нему.

И жене наказал:

— Увижу — шкуру спущу!

С них, с нее ли — не поняла Фрося. Промолчала. Не то видела-слышала. А это ничего, терпимо...

Живет Верка в отцовском доме, последние дни доживает. Тоже выросла — толку мало. Маленькая когда была еще, возился с нею Семен. Радостно, забавно. А сейчас... что есть дочь, что не было бы ее — Семену все равно. Уйдешь — уходи...

И, оставаясь наедине, задумываясь о близкой теперь кончине, чаще задавал себе Семен один и тот же вопрос: а для чего он жил? Главное — для кого. А? Для кого пекся, хлопотал, суетился, лгал, обманывал, копил, заискивал, мок, мерз, выматывался в тайге? Для кого? Для себя? Да нет. Сотни шкурок пушнины сдал за время охоты, а себе новой шапки не справил. Фуфайка, штаны, сапоги или валенки — вот и вся его одежда. И в будни и в праздники.

А что для себя? Да ничего. Ну ел, правда, всегда досыта. И не что-нибудь — мясо. Да в какие годы — в войну, когда другие травой питались. Когда... да что и говорить! Ел. Скажет, бывало, Фроське:

— Дай-ка мне капустки. Кисленького захотелось. С брусникой перемешай. А то все мясо, мясо. — Это в сорок третьем году. В сорок седьмом... Семен тогда, чувствовалось, кулаком мог быка оглушить...

Ну, пил еще. Сколько хотел. И до войны, и во время, и после. И теперь не отказывался. Последней утехой в жизни стала выпивка. Бабы были. В районе — когда охотничал, по деревням — когда тряпье собирал. Мужиков много не вернулось. Бабы одиноки. Мяска привезет, рыбы. Утку дорогой подстрелит. Рады... Но не это главное было в жизни -- так считал Семен. А что же тогда главное? Главное, как он сейчас понимал, было всегдашнее желание и стремление сделать жизнь удовольствием, постоянным праздником. Сначала свою жизнь, а потом всей семьи. Жить-то на земле не десять раз подряд, а один всего — это он понял в молодости еще, — и потому все надо делать так, чтобы каждый день для тебя стал радостью. Ни горя чтоб, ни бед, ни тягот. Не связывать смолоду однообразной затяжной работой, вон как в колхозе. И пошел, и пошел, и пошел. Он бы и месяца не выдержал. Не отказывать себе ни в чем, как можно ли в чем себе не отказывать при деревенской жизни. Захотел чего поесть — поел вдоволь, не думая о завтрашнем дне, кусков не считая, выпить — пожалуйста, штаны новые надеть — надевай, и порвал — не жалко, другие есть. Захотел дома побыть — отдыхай день, другой, чтоб не тянули тебя ежедневно на работу, не тыкали пальцем, не стояли над душой. Вот как...

Сначала так все и получалось, как он хотел. От войны освободили, колхозной работой связан не был, ружье, тайга, свобода — это ли не жизнь? Семья появилась, и о свободы ничуть не убавилось. У всех семьи — и у него. Так надо.

Всю жизнь с мою, до нон сип самой, Семен постоянно ждал чего-то. Праздника ждал.

Вот он молод, здоров, силен, свободен — ах, хорошо! Но будет еще лучше. Должно быть лучше по всем признакам.

Вот и семья появилась, иногда не ладилось с женой — ничего: в редкой семье все складно.

Вот дети пошли, выросли, женихами стали.

Вот отметили его в районе, второй раз отметили, еще. Правильно, Семей...

В годы, когда он был хоть и не молод уже, но и не стар еще, полон сил и желаний, ждал особенно сильно. Должно случиться — ведь он все для этого делал — внезапно, как первая весенняя гроза, какое-то небывалое торжество, и он, Семен Игнатов, самый главный на нем. А иначе зачем и жить на земле, так он понимал. А как еще?

Ждал. А праздника не получилось. Старость пришла своим чередом. И только.

Тогда-то вот у него и сжалось сердце. «Не будет праздника, Семен. Теперь уже не будет. Не жди. Что-то просмотрел ты в жизни. Да, брат».

Не получилось, и Семен понимал отчего — семья не поддержала. Его семья, для которой он старался. Раскол произошел.

Началось с Фроси. С первых же дней оказалась она чужой, а он для нее — трижды. Жила с ним, рожала от него, а все без души.

Повырастали сыновья, отошли один за другим. Чужие люди. А похожи на него, вот что удивляло.

Дочь скоро отойдет, Семей сам желал этого. На материной стороне была дочь — не на его.

И, выходит, оставаться им опять с Фроськой. Двум зверям в одной клетке. Вот как вышло. Да разве такого конца он желал!

«Так для чего же я все это делал?» — спрашивал он себя. И не мог ответить.

Говорил себе:

— Эх, Семей, не так надо бы начинать. Не так жить, как жил...

А как надо, он и сам не знал. И примера взять не с кого. Не поверишь...

Оглянется Семен на земляков... Каждый из них жил своей жизнью, вроде не похожей ни на чью и в то же время не отличимой от соседской. И ни одна ни подходила Семену, не нравилась. Это у чужих.

А у своих... еще хуже, черным-черно!

Выходило опять, что его, Семена Игнатова, правильней, интересней и лучше была жизнь. Только он стал терять к ней интерес. Усталость появилась, равнодушие ко всему, что происходило вокруг.