Ворчливая моя совесть

Фомичев хотел было сбежать, но пижон преградил ему дорогу.

— Не трусь! — И, понизив голос, оглянувшись на распахнутую дверь, объяснил: — Ей уже тридцать семь, на два года меня старше, вот и вопит. Забыла, что я ее с ребенком взял. — Еще более понизил голос, в самое ухо Фомичеву: — Алименты с бывшего мужа сертификатами получает, понял? — и многозначительно провел по своим одеждам. — Из «Березки» все, понял? Потому и терплю.

…Шум, дым, столпотворение. Музыка, говор… Несколько парней. Одни в джинсах, другие в изысканных дорогих костюмах и в цветных рубашках, широкие воротники которых выложены поверх пиджаков. Несколько молодых женщин и девушек. Кто в мини-юбке, кто в длинном, до пят, шуршащем платье. Курят, закусывают, танцуют. Речь пересыпана английскими и французскими фразами, латинскими изречениями. Анекдотам, шуткам, забавным случаям из жизни нет конца.

— Как говорили древние: карпе вием!

— Вынь карпа, что ли?

— Почти… Или: лови момент!

— Май фейворит кала из блу!

— А мой — серо-буро-малиновый!

— Ох, братцы, вот я в гостеприимной Армении май прошлый отмечал… Ну, доложу вам!.. Тяжело пришлось!

— Что? Ереванского разлива?

— Вот-вот!

— Тяжело в Армении — легко в бою, — вполголоса произнес краем уха прислушивающийся к разговору Фомичев.

Никто не расслышал его шутку. Только Пижон.

— Тяжело в Армении — легко в бою! — повторил он со смехом.

Теперь все расслышали, одобрительно рассмеялись, стали хлопать его по плечу.

— Взгляните на эту рюмку с коньяком, — философствовал один из парней, лысый и коренастый, со значком мастера спорта. — Несмотря на свое содержимое, она твердо стоит на единственной ножке. Она полна сознанием собственного достоинства, хотя содержимое ее уже наполовину выпито. А внутри ножки — взгляните! — блик, похожий на столбик ртути. Сорок полновесных градусов на шкале. Коньяк! Хоть и не ереванского разлива!

— Ты этого хотел Жорж Данден!

Ну, и т. д. и т. п. У Фомичева было такое чувство, будто кое-что из произнесенного записано у гостей на ладонях разборчивым почерком. Какая-то совсем юная девица, девочка, усевшись перед трюмо, оскалившись, красила помадой губы. Когда женщины красят губы, они всегда как бы оскаливаются. И эта туда же. Накрасила вишневой — не понравилось. Стерла. Нашла на тумбочке другой колер, посветлее, клубничный, — оскалилась, накрасила, тоже не по душе. На тумбочке уже несколько ваток лежало с мазками разных оттенков алого цвета.

— Обезьяна, — прошептал Фомичев едва слышно, почти мысленно и смутился, увидев в трюмо устремленный на него оскорбленный взгляд. И еще на одну девушку обратил Фомичев особое внимание. Черненькая, гибкая. Забравшись на стул, отвернувшись от общества, она несколькими фломастерами что-то такое рисовала на стене. Сама худенькая, а ноги сильные, полные. Что она рисует? Э, да это же Аленушка! Ну да! Сидит грустная над водой, задумалась над тем, как жить дальше.

— Вы художница? — робко спросил Фомичев.

— А вы в этом сомневаетесь?

Вынырнул Пижон, нес Фомичеву кофейную чашечку с водкой и соленый огурец на вилке. Очевидно, как гонорар за армянскую шутку.

— Знаешь, кто это? — спросил Пижон у Художницы.

— Знаю. Такой же остолоп, как ты!

Через некоторое время Фомичев был уже чуть ли не душой общества. Перетанцевал со всеми дамами, не исключая девочки с серебряными губами — и такая помада нашлась на тумбочке хозяйки. Танцевали они молча.

Только в конце танца, когда Фомичев полушутливо поклонился, она…

— Через два года мне будет восемнадцать. И я вам за обезьяну та-а-ак отомщу…

— А как?

— Увидите!

— Скажите, а в каком месяце через два года вам исполнится восемнадцать?

— В июне. Семнадцатого июня.

— И я семнадцатого июня!

Она почему-то не удивилась.

— Вот и прекрасно, не забудете.

Пригласил Фомичев, войдя во вкус, и хозяйку дома. Она не отказала, хотя и не сняла своего клеенчатого фартука.

— А ты хват, — заметила она хмуро. — Откуда, собственно говоря, ты взялся?

— С Красной площади! Не верите? — продолжая танцевать, он показал ей все тот же пригласительный билет.

Продолжая танцевать, она взяла билет, долго рассматривала его, вернула и теперь столь же долго изучала улыбающуюся физиономию Фомичева.

— Я вижу тебя в первый раз, — произнесла она, — и больше, думаю, не увижу, но мне хочется… Сама не знаю почему… Хочется, чтоб ты оказался человеком. Человеком! — повторила она, как-то странно повысив голос.

— Знаешь, — смутился Фомичев, — а я скоро уезжаю. Далеко-далеко! — и он махнул рукой в неопределенном направлении. — На Север, в общем. В Заполярье. Перейду на заочный и…

Она смотрела на него расширенными, чуть сумасшедшими глазами.

— Пожалуйста, никому здесь, кроме меня, об этом не говори. Ладно?

— Думаешь, засмеют?

— Ну что ты! Это хорошие ребята. Лингвисты, физики… Вон тот, лысый, автогонщик, чемпион. Но, понимаешь… То, о чем ты мне сейчас рассказал… Не говорят об этом. Понимаешь?

— Послушай, а кто вон тот кадр? С серебряными губами?

— Моя дочь.

Фомичев присвистнул.

— А кто же ее отец? Если не секрет?

— Очумел? Он же тебя и привел сюда! Вон тот остолоп толстый!

Фомичев снова присвистнул.

— А кто он по профессии?

— Продает в подземном переходе книги.

…Было уже довольно поздно.

— Мужики, — канючила черненькая гибкая художница, — ну, кто меня проводит домой? Мужики!..

И он пошел ее проводить. По дороге, выяснив, что родителей его нет дома, она предложила направиться к нему.

— Посмотрю, в каком интерьере ты обитаешь.

…Уже под утро, прижавшись к Фомичеву всем телом, положив на его грудь легкую смуглую руку, шепотом рассказывала о своем муже.

— Бесконечно талантливый человек, гений! Ты бы посмотрел на его работы! Особенно одна есть… Свой вариант «Похищения Европы». Верх изящества! Необыкновенное чувство красоты! Сколько грустной иронии! И — это правда, поверь! — у быка все время меняется выражение лица, то есть морды. Он все время на кого-то похож. Вчера вечером, когда я уходила в гости, он был похож… Угадай на кого? На тебя! А муж… Муж мой, поверь, законченный остолоп! — В глазах у нее блеснули слезы. — Патентованный остолоп! Начальства боится, милиции… Мыться не любит. Я сама для него заказы добываю! Представляешь?

— А где он сейчас?

— Как где? С сыном его оставила. С Егором.

Фомичев помолчал немного, повздыхал, представляя себе необыкновенный вариант «Похищения Европы», быка с меняющейся физиономией, и неожиданно признался:

— Знаешь, а я… Я скоро уезжаю. Далеко-далеко… — Уже при первых словах он с удивлением ощутил, каким вдруг чужим, как бы посторонним стало ее тело, но по инерции продолжал: — Скорее всего, на Север. Есть, видишь ли, в Заполярье один маленький поселок, он…

Она вдруг поднялась с постели, быстро, он и отреагировать толком не успел, стала одеваться.

— Ты что? Постой!..

Грохнула закрывшаяся за ней дверь.

Прошло несколько дней. Фомичев места себе не находил. Эта легкая смуглая рука, лежавшая на его груди… Наваждение! Он все время ее чувствовал. Адрес Художницы он примерно знал. Во время бесед ночных это как-то само собой узналось, хоть он и не задавался такой целью. Что же делать? Решил простоять весь день у ее дома, авось выйдет в магазин или заказ для мужа пробивать… И они увидятся. И поговорят. Жила она на Кутузовском. Возле дома с большим количеством всевозможных арок стояла тележка мороженщицы. Фомичев обрадовался. Значит, с голоду он за день ожидания не помрет. Но не успел он доесть первой же порции эскимо, как появилась Художница. Она направлялась домой. И в магазине уже побывала, судя по авоське, и, вполне возможно, даже парочку заказов вырвала в Худфонде. Огонь девка! Увидев его, усмехнулась и прошла мимо.

— Постой! Ты что? — бросился он за ней. — Нужно поговорить!.. Я… Ты знаешь, мне все время… Твоя рука…