Ворчливая моя совесть

— Мы сначала подумали, что ты девочка, — сказал отец, — ты был такой… Ты был болезненный в детстве.

Фомичев нахмурился. Он не терпел болезненных.

— Почему, собственно, вы отправились так далеко? Разве этого добра мало в Подмосковье? Час на электричке — и…

— Дело в том, — вздохнул отец, — что… Еще до войны… Что мама тоже там воспитывалась. Именно там. Вот мы и поехали туда. — Он посмотрел на мать, заулыбался. — Знаешь, Лида, а Юре выделили место на трибуне, на Красной площади! Да, да!

— О, это честь, — с трудом выговорила мать. — Это… — она перевела дыхание. — Юра… Мы… Хочешь шапку из кроличьего меха? А то папа собирался отнести шкурки в заготпункт… Хочешь?

Демонстрация закончилась. Красная площадь опустела. Испарился куда-то неунывающий Крыжовников. Слетели с крыши ГУМа и опустились на брусчатку голуби. А Фомичев все стоял на трибуне, никак не мог заставить себя сойти с нее, задумался, замечтался. Пришли рабочие, стали демонтировать трибуны, разбирать их, готовить к отправке на склад, до следующего раза. Один из них согнал Фомичева с его законного места. «Чего стал? Надо было во время парада здесь стоять, а не после!» — «А я и во время парада здесь стоял!» Рабочий недоверчиво засмеялся. «А может, ты даже там стоял? — кивнул он на Мавзолей. — Что-то лицо знакомое…» Фомичев, конечно, мог бы и на это ответить. «Дай срок, — мог бы сказать, — и там стоять буду!» Но промолчал, ушел.

Демонстрация закончилась, а праздник продолжался. Бурлили, гудели улицы и переулки. Изо всех окон неслась музыка, плыли вкусные ароматы. Фомичев шел по Садовому кольцу, от Маяковки до Восстания и дальше… По левой стороне. Известно, чем может похвастать левая сторона на этом отрезке. У Центрального концертного зала, у Театра сатиры, у Театра Моссовета толпы жаждущих лишнего билетика. На ступеньках здания Военной академии стоит выглянувший на минуту на свет божий юный, при полной парадной форме, с кортиком на золотом поясе и с красной повязкой на рукаве лейтенант. Дежурит в праздник. Какое высокое доверие! Дома, магазины… «Промышленные товары» закрыты, «Продовольственные товары» — настежь. Торопись, кому горючее и закуска необходимы, а то рабочий день нынче короткий, продавцам тоже погулять охота, что они, не люди, что ли? Домик Чехова, еще чей-то домик за высоким зеленым забором… Угловой, с вывеской «Общество охотников и рыболовов». Конец улицы Герцена — на ней уже сугубо своя, отличная от Садового кольца, от площади Восстания жизнь, жизнь иностранных посольств, добротных кирпичных кооперативных небоскребов, старых усадебных строений, занятых под конторы… Но на Герцена Фомичев не поворачивает, — значит, и разговора о ней нет, так же как и об улице Воровского, тоже вливающейся в круглое, синее от выхлопных газов озеро площади Восстания. Угловой с той стороны улицы Воровского. Филиал женской больницы на втором этаже. Бледные святые лики за не очень-то прозрачным, запыленным стеклом. А внизу, на улице, задрав головы, стоят виновники их заточения. Пришли с праздничком  п р о з д р а в и т ь. С цветочками пришли, с авосечками. «Как ты себя чувствуешь?» Слабая, успокаивающая улыбка за серым стеклом. Пристальный, странно-изучающий взгляд. Отвыкла…

«Что же мне теперь делать? — шагая левой стороной Садового кольца, размышлял Фомичев. — Мне двадцать с небольшим, я отличник… Что ж, очевидно, жить себе да поживать и впредь успешно штудировать учебные пособия, активно участвовать в… Что тут еще придумаешь?..» В памяти Фомичева все еще явственно жило видение Красной площади, текла гигантская, бесконечная человеческая река; плескались просвеченные солнцем, свежесотканные — наверно, в счет перевыполнения плана! — кумачовые полотнища. Она вошла в него там, там, на площади, эта странная, томительная, не дающая успокоения тревога. Он догадывался — масштаб, масштаб иной, еще неведомой, настоящей жизни открылся ему там. И славы, и труда… И спроса… С себя, с других… Масштаб!.. Тяжело, скучно, убийственно скучно было возвращаться назад, к прежнему… Что же делать? Как утвердить в себе этот масштаб навек? Своим его ощутить? И по праву чтобы, по праву… Фомичев ни на секунду не сомневался, что не только его одолевают эти мысли, это тревожное беспокойство души. Наверняка и у Алика Крыжовникова сейчас то же самое на душе творится. Фомичев вспомнил большое носатое лицо своего рослого приятеля… Как Алик радостно что-то вопил, рукой махал, как оглушительно кричал «ура-раа-а!», как… И все другие, рядом с Фомичевым стоявшие на трибуне, то же самое… И человек в синем пиджаке, улыбавшийся гимнасткам, и тот, в коричневом пиджаке, обмахивавшийся шляпой, и тот, морщинистый, с желтыми усами, кончики которых уже посеребрила седина… Этот желтоусый все время что-то записывал в блокнот. Для памяти, наверно, для внуков и правнуков… И женщина там стояла, букетом от солнца заслонялась… Обычные люди, ничем особо не примечательные. Интересно, как же они все жить станут на свете после нескольких часов на Красной площади? Неужели так же, как жили до этого?

Театр киноактера в глубине двора. Еще здание — уже несколько лет в ремонте. Краснокирпичная школа. Огромное здание, в нижнем этаже которого несколько магазинов. «Галантерея», «Ткани», «Овощи»… По ту сторону, у американского посольства, целая автовыставка, автомузей, автоколлекция… Самые разнообразные автомобили. Пыльные, заляпанные глиной российских дорог, с помятыми крыльями и новенькие, сияющие перламутровым лаком. По ту сторону места для них уже мало. Стоят несколько и по эту сторону. В том числе великолепный, цвета старой слоновой кости «мерседес». Фомичев остановился, покачав головой, осмотрел машину с головы до ног, снова головой покачал. «Загнивают…»

— Хелло, бой! — у арки, возле магазина «Ткани», стоял толстячок в голубых, тесноватых ему джинсах, в туфлях на очень высоком каблуке. Пиджак, галстук — все ненашенское. Короче, пижон в рассрочку. И под большим градусом.

— Твоя машина? — кивнул он на «мерседес».

— Что?!

— Твоя машина, спрашиваю?

— М-моя…

— Продай!

Не улыбается, со всей серьезностью предлагает.

— Самому нужна.

— Тебе нужна, а мне нужнее. Продай! Хорошо заплачу!

— А сколько?

— Вот это разговор! Не обижу, двадцать тыщ дам!

— Ха-ха! — обиделся Фомичев. — Двадцать! Шутишь! Давай тридцать!

— Тридцать?! Ты в своем уме? — Пижон не на шутку рассердился. — Тридцать! Дай бог мне за нее тридцать выручить, когда в солнечные края ее перегоню. Двадцать две берешь? Двадцать три? Ну, последний раз спрашиваю — двадцать пять?

Фомичев, хоть и без особой охоты, согласился.

— Значит, по рукам? — обрадовался толстячок. — Ну, так бы сразу и говорил. Значит, тебе двадцать пять, пару-тройку сотняг на накладные расходы, чистой прибыли — четыре тыщи с небольшим! — он расхохотался. — За десять минут — такой заработок! Неплохо, а? А знаешь, чья это машина? Третьего атташе! — он кивнул на ту сторону. — Ох, со мной раз случай был! — он понизил голос, оглянулся по сторонам. — Я в этом доме живу, как раз над «Тканями». Когда утром из окна ни выглянешь — всегда посольство видишь. А однажды проснулся, подошел к окну… Яп-пон-ский городово-о-ой! Что это?! «Ткани»! Понимаешь, улицу вижу, начало туннеля, троллейбус ползет десятый номер, а по ту сторону — магазин «Ткани». Оказался, понимаешь, спьяну в гостях у этого самого, — кивнул он на «мерседес», — у второго атташе! Каково?

— Молодец, — кивнул Фомичев, — хорошо врешь!

Пижон просиял.

— Ну, двинули ко мне. Гости там у нас, музыка, винегрет! Хочешь поиметь мою жену?

Удивленно вытянувшееся лицо Фомичева его рассмешило.

— Ага, испугался! — Он взял его за руку. — Пошли!

…Открыла им молодая женщина с очень сердитым лицом. В цветастом клеенчатом фартуке.

— Уже успел где-то! — выкрикнула она с бессильной злостью. — Дома не можешь, скучно? Обязательно нужно, чтобы…

— Познакомься, это мой новый друг. Мы с ним заключили только что очень выгодную…

— Твои собутыльники меня не интересуют! — выкрикнула она со слезами. И, повернувшись, ушла.