Господствующая высота

От холода я впал в полузабытье, в какой-то бодрствующий сон. Я покачивался в такт толчкам машины, а Погожин говорил с увлечением, предаваясь воспоминаниям:

— Очень я с ними сдружился. Там одни старики оставались, молодух с детьми в тыл отправили. Золотые старики! Как сойдутся у Севрюковой, так «Вечерний звон» поют — и все, знаете, тенорами. А рукодельники!.. Сами посуду нарезают, ковши и кубки, зыбки детские с музыкой строят, петухов флюгерных с голосом. Недаром ходила молва, что они похитили душу дерева. Мы им помогали, чем могли, так они нам из щепок и табакерки, и мундштуки, и трубки в подарок!. Вот увидите, как примут. Айдар, тебе пол-литра хватит?

Мы медленно сползали в глубокую лощину. Под колесами хлюпала торфянистая, болотистая земля. Айдар почти припал лицом к переднему стеклу, по которому бесцельно, словно в пересмех, болтался «дворник». И хотя двигалась машина очень медленно, мы почувствовали резкий толчок, когда Айдар внезапно затормозил. Обочь дороги стоял трухлявый мокрый столб. Погожин выскочил из машины и электрическим фонариком осветил верхушку столба. Там косо висела фанерная дощечка, черная от сырости.

«Старые Вяжищи», — прочел я полуистершиеся буквы.

— Трогай… — сказал Погожин, становясь на подножку.

Он наклонился вперед и ладонью с силой нажимал рычажок своего фонарика. Кружок света перебегал с кювета, заросшего жестяными осенними лопухами, на засохший ясень, на обрубок какого-то другого дерева, на кусты боярышника, затем на сгнившие, сочащиеся ржавой слизью доски, на кирпичную кладку — след былого очага — и снова на какой-то мусор среди оголенных осенью порослей.

Мы двигались мертвой, потерявшей очертания улицей разрушенной и покинутой деревни.

То ли случайно, то ли со злости, Айдар нажал сигнал. Автомобильный гудок потерянно, странно и ненужно прозвучал над пепелищем.

— Стой! — крикнул Погожин.

Он спрыгнул с подножки и, перешагнув кювет, направил снопик света на какую-то кочку, обросшую жесткой, бурой травой.

— Кажется… да, это землянка Севрюковой…

Айдар выключил фары.

— Ты что? Дальше поедем.

— Куда ехать? Бензин не хватит. Все ясно. Здесь заночуем.

И, словно не предвидя возражений, Айдар выключил мотор и стал переносить вещи в землянку.

Посреди землянки была лужа, в которую мерно падали с потолка капли. Но по краям было сухо, и когда Айдар расстелил брезент и зажег фонарь, мне показалось, что в землянке уж не так плохо. Во всяком случае здесь не было склизкого тумана и мучительного сквозняка. Я вспомнил фронтовые дни, и приключение начало мне нравиться. Айдар ухитрился развести костер, я стал помогать ему чистить рыбу. Погожин куда-то вышел со своим фонариком, и Айдар, подмигнув, сказал:

— Деревню свою ищет. А что ищет? Вот она деревня, вся тут.

Погожин вернулся мрачный. За это время рыба успела поджариться, а мой короткий подъем — смениться унынием: в землянке было почти так же холодно, как на улице, дым нестерпимо ел глаза, впереди была огромная осенняя ночь. Но, взглянув на опечаленное лицо Сергея Митрофановича, я сказал со всей возможной бодростью:

— Не грустите, Сергей Митрофанович. Что за рыбная ловля без приключений? По крайней мере будет что вспомнить!

А сам подумал: «Никогда больше не поеду на рыбную ловлю!»

— Кушай рыбу, товарищ полковник.

Погожин посмотрел на нас, будто не слышал.

— Не могу я в толк взять: почему деревня опустела?

— Да ведь разрушено все начисто, — сказал я, — верно, они у соседей отстроились.

— Чепуха! Ближайшая деревня Замостъе в двадцати километрах. Разве можно бросить такое место!. Такое богатейшее место без хозяина оставлять? Здесь и охота, и рыбалка, и леса роскошные, и почвы для огородов несравненные. Бросить свое место!.. Фашистов пересидели, так неужто перед разрухой сдали?..

Его мало огорчало то, что мы остались без теплого крова, ему было больно и обидно за людей, в чью силу и упрямство он так верил.

Он положил на тарелку недоеденную рыбу и, закурив, стал у входа в землянку, хмуро вглядываясь в ночь.

Айдар приблизил ко мне скуластое темноглазое лицо.

— Позови его в карты играть, — он настойчиво совал мне засаленную колоду карт.

Меня удивила эта неожиданная просьба, но все же я сказал:

— Сергей Митрофанович, голубчик, бросьте, давайте лучше в подкидного сыграем.

— Давайте, что ли… — отозвался он после некоторого молчания, и красный пепел папироски, описав дугу, канул в ночь.

— Подсаживайся и ты, Айдар.

— Айдар в карты не играет, — с важностью ответил тот. — Айдару хоть «Виллис» подари — он карты в руки не возьмет.

— Это почему же? — полюбопытствовал Погожин, тасуя мятую колоду.

— Отец Айдара чуть жизнь в карты не проиграл.

— Ну-ну?.. — поощрительно сказал Погожин.

Сергей Митрофанович любил слушать истории, в особенности такие, где имелся назидательный смысл. К этому у него была даже какая-то ребяческая страсть.

Айдар вытер жирные пальцы о штаны и начал рассказывать:

— Дед Айдара богат был. Больше тыщи коней имел, большой человек в степи был. Отец Айдара арак любил, а карты больше арак любил. Дед умирал, отца позвал. «Тимур, не играй в карты — нищим будешь». — «Я не буду нищим, а большой куш возьму». — «Ты не возьмешь куш. Ни деньги, ни табун, ни барашка не иметь тебе, Тимур». — «Тогда мне не видеть жизни, отец». — «Знаю, Тимур. Видишь крюк над моей головой? Когда час придет, бери аркан, вяжи на крюк, клади шею в петлю». — «Я не хочу в петлю, дай мне деньги отыграться». — «Не будет тебе деньги. Вот тебе аркан и помни мои слова». Дед закрыл глаза, сложил руки и не дышал больше.

Все так и вышло, как дед сказал. Проиграл отец и табун, и овец, и все кольца с пальцев матери, и серьги из ее ушей. Вспомнил он слова деда, заплакал и пошел жизнь кончать. Сделал петлю, привязал аркан на крюк, сунул шею в петлю и поручил душу аллаху. Но душа его на небо не отлетела, а вместе с телом грохнулась на пол. Сидит отец на полу, головой крутит, а с потолка валятся к нему свертки с деньгой. В потолке тайник был, дед туда все деньги попрятал. Возблагодарил отец деда и с тех пор карты в руки не брал. Все богатство назад нажил и еще раз столько…

— И все-то ты врешь! — усмехнулся Погожин. — Сам же говорил, что отец твой был самый беднейший батрак во всей деревне.

— Ложь сказку не портит, — спокойно ответил Айдар. — А только я не кончил.

Стал отец богатым, а шайтан тут как тут. Толкает под руку: «Поставь на квит, у кого денег много, всегда куш берет». Отец поставил и проиграл. И снова все назад пошло. Добрые люди его стыдили, а отец говорил: «Ничего, я такой секрет знаю — все назад верну». И когда в доме пусто стало, взял он аркан и повесился на том же крюке. И, упав на пол, стал ждать золотой дождь. Но ничего уж там не было, кроме пыли. И она как пеплом присыпала голову моего отца. С тех пор никто из сыновей Тимура карты в руки не берет…

— Отсюда мораль, — сказал Погожин: — не дои подоенную корову, не пей из опорожненного кувшина. Впрочем, все это довольно глупо. Давайте лучше спать.

Айдар опечалился и, что-то ворча себе под нос и вздыхая, стал укладываться у входа в землянку. Я последовал его примеру, а Погожин еще долго курил, с тоской поглядывая на темную дыру входа…

Это была странная и неспокойная ночь. Туман, словно морозный январский пар, клубился у незащищенного входа в землянку. Розоватые в отблеске потухающих углей клубы стремились пробраться в наш временный дом, но, отпугнутые последним теплом костра, отступали назад и, теснимые другими клубами, снова лезли в землянку.

Порой из тумака доносились непонятные звуки, похожие то на звон капели, когда тают и хрустко ломаются мартовские сосульки, то на далекую музыку. То слышался нежный, тонкий треск, как будто затягивались коркой льда болотные озерца, то словно бы голоса, тянущие песню.

Я вслушивался в эти звуки, и, как это нередко бывает, в нестройном их гомоне мне почудилась мелодия. Вначале неясная, смутная, словно воспоминания далекого детства, она выросла, определилась, и я узнал: «Вечерний звон». Я понял, что сплю, и резко вздрогнул, — перед глазами был все тот же клубящийся у дыры входа туман, теперь уже фиолетовый — угли почти погасли; мелодия в ушах распалась на отдельные несвязные звуки.