Страница 25 из 41
— Вы еще здесь, Алекс?
Алекс поднял голову.
Над диваном стоял Билл и вытирал салфеткой потное лицо.
Женщины — жрицы любви для мужчин
Алекс подходил к дому. Слежки не чувствовал, но было все равно неспокойно.
Прогулка по краю бездны.
Воздух прогрелся и засинел. Даже птицы забыли о вчерашнем снеге. Ходят, греют на солнце крылья. Осторожно зацветает вишня.
Ветер играет бумажными объявлениями, но Алекс только отмахивается от них. Нет, мне не нужен конкретный массаж. И худеть не собираюсь... С чего вы взяли, что я собираюсь поправиться? Нет, трехкомнатная в районе Карасу меня не интересует... Нет, и персиковый пудель тоже... Нет... Нет... Нет!
Уворачиваясь от летящих на него слов и запятых, Алекс сворачивает с проспекта.
“Этот человек болен, — говорят ему вслед. — Его не интересует даже лечебное голодание и персиковый пудель!”
Пообедал остатками вчерашнего пира, допил выдохшееся пиво.
Владимир Юльевич перед уходом вымыл всю посуду.
Болезненная чистоплотность.
Вчера пировали допоздна, зажгли свечи, слушали, как мокнут под дождем лепестки урючины. Иногда начинали петь “Я пригласить хочу на танец вас”; Алекс отбивал такт по столу, прыгали вилки. У Владимира Юльевича открылся высокий баритон и манера дирижировать, чуть не стоившая жизни чайнику.
Потом снова слушали дождь.
Дождь говорил: “Ш-ш... Пш... Тинь-тинь”.
“А у питерских дождей совсем другой голос, — сообщил В.Ю. — Наверно, другая почва, море... Нет, родился я как раз в Ташкенте, родители здесь в эвакуации были, после войны на несколько лет задержались. В Питер уже со мной вернулись, меня там все Узбечонком в детстве называли...”
Владимир Юльевич говорил так, как обычно говорят, показывая семейные фотоальбомы. Потом Алекс рассказывал о Лотерее, а Владимир Юльевич слушал и нервно мял воск с оплывших свечей.
...Алекс подошел к окну. На перилах балкона были расставлены кегли голубей.
Голубь причесал клювом грудку, потопал ногами и стал кружиться, пытаясь выразить чувства.
“Интересно, — вдруг подумал Алекс, — а что за танцовщиц Акбар приводит Митре?”
Город был полон солнцем, весной и оптовой любовью.
“Что же ты теряешься?” — спросил сам себя Алекс. Разве ты не видишь, сколько продажных цветов готово цвести перед тобой? Они захлебываются нектаром. Накорми свое тело любовью, Алекс. Причастись хлебом Эроса. Наполни свои ладони смуглым молоком. Наполни сладким продажным молоком. Выпей это молоко и стань козленком, осленком, бельчонком.
“Забавный зверек белка! — шептали продажные женщины. — Какая она трудолюбивая! Она зарывает шишки в укромные места”.
Чего же ты ждешь?
Твои глаза хотят видеть стонущую кожу женского плеча. Твои уши хотят слышать: “Какой ты нетерпеливый...”. Твои губы хотят танцевать. Твои ноздри хотят обжечься горьким огнем косметики и запахом вчерашнего дождя у корней волос. Твоя спина говорит: “Я готова терпеть эти царапины”. Твой мозг хочет исчезнуть,
сердце — разжать кулак с бабочкой, тело — пролиться восковым дождем.
“Дети поймали хорошенького жучка, — делились новостями продажные женщины. — Головка у него черная, крылья красные, на крыльях пятнышки. Да жив ли он? Что-то не шевелится”.
Чего же ты ждешь?
Твое тело недовольно тобой.
Ты всегда относился к нему, как хозяин к породистой собаке.
Ты приучал его сидеть по команде “сидеть!”, лежать по команде “лежать!” и уважать старших по команде “уважать старших!” Ты приучил его два раза в неделю залезать в горячую ванну и наблюдать, как кожа на пальцах становится розовой, как у младенца, и морщинистой, как у старичка. Ты выгуливал свое тело по вечерам, и оно размахивало руками, прыгало и пинало белые стволы тополей. “Фу, опять курил?” — спрашивала мама, когда вы возвращались.
Потом прогулки стали дольше: началась эпоха поцелуев в подъезде.
Подъезд — это ад для влюбленных. Старые собачки высовываются и взрываются лаем. Пробегают мальчишки, кидают камнями. Ты смотришь на них печальными глазами и мечтаешь откусить им что-нибудь.
И снова ванна два раза в неделю, и дача раз в неделю, где папа изображает Мичурина, а мама — балерину Плисецкую. Однажды ты привозишь на дачу свою спутницу по подъездным скитаниям. Пока родители, споря, идут куда-то за водой, в твоем небе взрывается тысяча салютов, и в тысячу горячих ванн падает удивленное тело. “Только пользуйся ошейником”, — шепчет по дороге домой папуля. Мама делает вид, что не слышит, и яростно обмахивается прошлогодним журналом “Бурда”.
Чего же ты теперь ждешь?
Соат.
“Я жду Соат”, — подумал Алекс и закрыл окно. Город заткнулся.
“Я надиктую ей письмо”, — подумал Алекс и принес из своей комнаты диктофон.
“Я все ей объясню...”
Тяжелыми каплями сочится кран.
Бесполезно шелестит диктофон, записывая молчание Алекса. Слова, которые он хотел наговорить, мятой бумагой намокают во рту. Разбухают стоматологической ватой.
Алекс выключил диктофон, перевернул кассету на другую сторону.
Там была записана Соат.
Он как-то ушел на обед чуть позже, оставил диктофон включенным, так, чтобы Соат не видела. Диктофон всасывал в себя все ее шорохи, дыхание, шелест пальцев по клавиатуре.
Закрыв глаза и поднеся диктофон к уху, Алекс смакует ее звуки.
Вот Соат печатает, дышит.
Подвинула чашку, делает глоток.
Вот звук оставляемой губной помады на поверхности чашки.
Выдвинула ящик стола: звук пыли, металлический шорох снимаемой скрепки.
А вот — удача: шелест ее платья.
Снова пальцы бьются о клавиатуру.
Похрустывает, словно грызя какую-то бесконечную рыбу, компьютер.
Прощание
Проходя мимо букинистического, Создатель бомбы заметил оживление. Какие-то пожилые люди выходили и несли стопки книг. Впереди шагала Ольга Тимофеевна, которая в прошлый раз читала в магазине Тютчева. Она снова ступила на тропу войны, оглядывалась на магазин и шевелила губами в комочках помады.
Создатель Бомбы вошел.
На фоне поредевших книжных полок ходил Марат и посмеивался. Провел пальцем по книжной полке:
— Мы закрываемся...
— Да, Алекс мне сказал.
— Алекс? Нашли его? Хорошо. Жизнь продолжается!
— Что, опять приходила эта?..
— Ольга Тимофеевна и ее команда? — дергал губами Марат. — Видели? Говорю ей, заберите ваши книги, закрываемся мы, понимаете? А она мне: в храме культуры так разговаривать невозможно! И эти книголюбы с ней, тоже ни в какую не забирают. Я им: завтра уезжаю из Ташкента. Уезжаю! Они: вот и возьмите наши книги с собой. Куда, говорю, я их возьму? Ну, говорят, туда, куда уезжаете, — вы их там за большие деньги продадите, не то, что здесь.
Подошла Маша с пиалой; запахло валерьянкой.
— Зачем ему в Москву, — говорила механическим голосом Маша. — Без прописки, с его внешностью... Будет лицом кавказской национальности...
— Лучше кавказской, чем вообще никаким лицом... — глотал валерьянку Марат.
— Сегодня с утра снова они приходили... Не терпится им наш магазин забрать.
Владимир Юльевич посмотрел на серое, горящее лицо Марата.
Посмотрел на круглую Машу с мертвыми вьющимися волосами.
— Возьмите, — Марат протягивал ему какую-то книгу. — Это вам на память. Нет, не нужно платить... А это передадите от меня Алексу, пусть у себя повесит.
И сорвал со стены репродукцию с умирающим Маратом.
Под ней темнела паутина и была наклейка с девушкой.
Владимир Юльевич вышел из магазина.
Мимо нервным шагом прошла Вера. Ехала на лечение, к своей Бибихон. Но Владимир Юльевич не был знаком с Верой...
Он возвращался с бывшего спецобъекта. Богобоязненное государство раздавало сегодня милостыню сотрудникам. В такие дни он заранее отключал свой агрегат, поскольку со стороны бухгалтерии начинало тянуть такой темной энергией, что ни о каком генерировании любви не могло быть и речи.