Смерть меня подождет

Трофим не смотрел на Шалико, но слушал внимательно, даже забыл про еду.

— А насчёт пальцев, чтобы они у тебя не загрубели, проходи практику тут, у нас, разрешаем. Тащи, что хочешь, упражняйся. Ну как, согласен?

Трофим молчал, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону.

— А как вернёмся, отдадите Казбека? — неожиданно спросил он.

— Да он твой и сейчас. Значит, договорились?

Утром Трофим не ушёл из лагеря. Он сидел возле палатки мрачный, подавленный какими-то мыслями. Это была не внутренняя борьба, а только раздумье над чем-то неясным, ещё не созревшим, но уже зародившимся в нём.

Помню, отряд Шалико Цхомелидзе уходил к Куре поздним утром. Над степью висела мгла. Было жарко и душно. Трофим шёл далеко позади, ведя на поводке Казбека. Шёл неохотно, вероятно не понимая, зачем всё это ему нужно.

Из плавней Трофим вернулся повеселевшим. Он и внешне перестал походить на беспризорника: с лица смылась мазутная грязь, и теперь по нему яснее выступили рябинки, волосы распушились и побелели, глаза как бы посветлели. Сатиновая рубашка была перехвачена вместо пояса верёвочкой. За плечами висел рюкзак. Мы тогда готовы были поздравить себя с успехом, пожать друг другу руки. Но Трофим, как и раньше, не хотел поселиться в палатке.

Вечером рабочие долго играли в городки. Трофим отказался принять участие в игре. Сидя возле балагана, старался оставаться совсем чужим, безразличным ко всему окружающему. Но я заметил: когда среди играющих завязывался спор, парень сразу настораживался, приподнимался, и тогда у него было лицо настоящего болельщика.

Спустилась ночь, и лагерь наконец угомонился. В палатку заглянула одинокая луна. Кругом было так светло, будто какой-то необыкновенный день разлился по степи. Вдруг до слуха долетел странный звук, словно кто-то ударил по рюшке. Я осторожно выглянул и замер от неожиданности: Трофим один играл в городки несколько поодаль от палаток. Воровски оглядываясь, он ловким взмахом бросал палку, и рюшки, кувыркаясь, разлетались по сторонам.

Я наблюдал за ним и с радостью и с болью. В Трофиме, как и в каждом мальчишке, жило неугомонное желание поиграть, порезвиться. Но в той среде, откуда пришёл он, обыкновенные детские забавы считались недостойным занятием, вся мальчишеская энергия тратилась на воровские дела.

Утром меня разбудил громкий разговор.

— Ну и чёрт с ним! Волка сколько ни корми — он всё в лес смотрит.

— Что, Трофим сбежал? — спросил кто-то.

— Ушёл ночью и Казбека увёл. Хитрая бестия! Чего ему было тут не жить? Рану залечили, нянчились с ним больше месяца, чуть ли не из соски кормили, и всё бесплатно, а как дошло до работы, пружина ослабла. Ишь, на собаку польстился!

В ноябре мы переехали в Муганскую степь и разбили свой лагерь возле кургана Султан-Буд. Днём и ночью в степи не умолкал крик прилетающих на зимовку птиц.

За работой время проходило незаметно. Мы совершали длительные походы в самые глухие места равнины и всё реже вспоминали Трофима.

Срочные дела заставили меня выехать в Баку. Перед возвращением в экспедицию я пошёл на Шайтан-базар -- один из самых старинных и популярных в Баку. Каждый приезжий считал тогда своим долгом побывать здесь, отведать пети[2] или купить восточных сладостей. Базар поражал обилием фруктов и овощей, пёстрой толпой, заполняющей узкие проходы, криком торгашей, от которого долго шумело в ушах. Подчиняясь людскому потоку, я попал в мясные ряды и случайно оказался в гуще разъярённой толпы. Люди кричали, ругались, грозили кому-то расправой. Затем я увидел, как женщины ворвались в лавчонку и буквально выбросили через прилавок толстенного мясника. Его начали бить сумками, кулаками, бросали в него куски мяса. Он стоял, прикрывая лицо руками, и вопил, вздрагивая тяжёлым телом. К нему прорвалась маленькая женщина. Она подняла руки и с ужасом на лице стала просить у людей пощады мяснику.

Я кое-как выбрался из толпы, но у первого прохода увидел беспризорников и остановился. Хватаясь за животы, они дружно и с такой откровенностью смеялись, что могли заразить любого человека. «Что их так смешит? — подумал я и подошёл ближе. — Да ведь это Хлюст!…» Он тоже узнал меня с первого взгляда. Гримаса смеха мгновенно слетела с его лица. Парнишка выпрямился и предупредительно толкнул локтем соседа справа. Тот повернул голову.

— Трофим! Здравствуй! -- воскликнул я, обрадованный неожиданной встречей.

Он вскинул на меня тёмно-серые глаза, да так и замер.

— Что ты здесь делаешь? -- вырвалось у меня. Он неловко улыбнулся и покосился на стоявшую рядом девчонку.

— Вчера мясник Любку побил, за это мы натравили на него людей, пусть помнут немного.

Толпа расходилась. Я взглянул на Любку и вспомнил, что однажды Трофим произносил её имя. Любке было лет шестнадцать. Она дерзко смотрела на меня, пронизывая чёрными глазами. Что-то приятное, даже чарующее, было в её бронзовом продолговатом лице. Тонкая и стройная фигурка девушки прикрывалась старым латаным платьицем неопределённого цвета. Бусы из янтаря, цветного стекла, монет и других безделушек ещё более подчёркивали её сходство с цыганкой.

Беспризорница стояла, перекосив плечи, сцепив за спиной загорелые руки. Она была юна, но в её непринуждённой позе, в миловидном лице и даже небрежно расчёсанных волосах сквозила самоуверенность девчонки, знающей себе цену. Она внимательно рассматривала меня, небрежно разгребая песок пальцами босой ноги.

— За что же он вас побил? — спросил я её.

— Хе! За что нас бьют? За то, что беспризорники, — бойко ответил за неё Хлюст и вдруг улыбнулся. — А мы у него не в долгу.

И он кивнул головою на толпу.

— Заступились за вас?

— Ну да, заступятся! — бросил он пренебрежительно. — Сами придумали. Украли у железнодорожника здоровенного кабана и продали по дешёвке этому мяснику — он и рад. А хозяину мы сказали, что мясник его кабана зарезал. Вот из него и выбивали барыши. Гляньте, гляньте, он даже слюни распустил! — и Хлюст громко рассмеялся.

Все с интересом повернули головы к забытому зрелищу. Толпа успела уже рассеяться. Толстый мясник сидел возле своей лавчонки и плакал навзрыд, а маленькая женщина прикладывала к его голове мокрый платок.

— Пусть не трогает наших, — процедил Трофим. С минуту помолчали.

— А где Казбек?

— Он с нами живёт в карьерах, растолстел… — ответил Хлюст.

Мне хотелось о многом спросить Трофима, но разговор не клеился.

Он вдруг оживился:

— Вы где живёте?

— Я сегодня вечером уеду тбилисским поездом. Приезжайте все к нам в гости к Султан-Буду. И вы, Люба!

— Трошка, пошли! — повелительно бросила девчонка и, демонстративно повернувшись, направилась к боковому проходу.

Ушёл и Трофим.

Хлюст посмотрел на меня и, хитро щуря левый глаз, сказал:

— Оставайся, дяденька, у нас, работать научим, жить будем во как! Покажи-ка пальцы!

Он взглянул на мои руки и, пренебрежительно оттопырив нижнюю губу, двинулся следом за своими. Мальчишка не шёл, а чертил босыми ногами по пыльной дороге и, скользя между прохожими, успевал на ходу всех рассмотреть. За ним нельзя было наблюдать без смеха.

…Я уезжал из Баку, досадуя на себя, что не сумел поговорить с Трофимом.

Поезд отходил. На перроне было безлюдно. Bдруг из-за багажного склада вынырнула подозрительная фигура, осмотрелась и побежала вдоль вагонов, заглядывая в окна. Я сразу узнал Трофима. У него в руках был небольшой свёрток. Видимо, он искал меня. Но поезд набирал скорость, я не успел окликнуть Трофима, и он отстал.

В ту ночь я долго не мог заснуть. Перед глазами был Трофим на краю перрона, со свёртком в руках, с невысказанными мыслями. Я почувствовал ответственность за его будущее. В той среде, где он жил, были свои законы, свои понятия о честности и о людях. Душевная привязанность к тем, кто находился за чертой заброшенных подвалов, карьеров, ям, считалась там величайшим позором. Трофим перешагнул этот закон, пришёл к поезду… Что же делать? Вернуться, разыскать и забрать его с собой? Но тут же передо мною вставали его спутники — дерзкий Хлюст и красивая Любка, видимо, имевшая большое влияние на Трофима.