Страница 164 из 176
Все участники встречи понимали эпохальную важность их решений, когда они, говоря словами Черчилля, «достигли вершины холма, и перед ними простирается открытая местность» неизвестного послевоенного мира. Они понимали и ожидавшие их трудности.
В очередном ответном тосте Черчилль заявил: «…Я возлагаю свои надежды на замечательного президента Соединенных Штатов и на маршала Сталина, в которых мы найдем поборников мира и которые, разбив наголову противника, поведут нас на борьбу против нищеты, беспорядков, хаоса, гнета. Я возлагаю на это надежды и от имени Англии заявляю, что мы не отстанем в наших усилиях. Мы неослабно будем поддерживать ваши усилия. Маршал говорил о будущем. Это самое главное. В противном случае океаны крови окажутся напрасными и поруганными…»
Было ли это заверение британского премьер-министра в адрес партнеров лишь дипломатическим реверансом? Или откровенностью, высказанной в узком кругу и защищенной от посторонних глаз и ушей? Нет. Черчилль пишет об этом спустя много лет; и даже после пережитого им синдрома холодной войны в его суждениях нет раскаяния в сказанном на Крымской встрече.
Их откровенность была духовной, основанной на полном осознании своей роли в окружавшем мире, а не на показном согласии. Но Сталин выразил свои мысли более философски. Он убеждал союзников в необходимости взаимного доверия.
«Сталин ответил, – пишет Черчилль. – Я никогда не подозревал, что он может быть таким откровенным. «Я говорю, – сказал он, – как старый человек; вот почему я говорю так много. Но я хочу выпить за наш союз, за то, чтобы он не утратил своего интимного характера, свободного выражения взглядов. В истории дипломатии я не знаю такого тесного союза трех великих держав, как этот, в котором союзники имели возможность так откровенно высказывать свои взгляды. Я знаю, что некоторым кругам это замечание покажется наивным.
В союзе союзники не должны обманывать друг друга . Быть может, это наивно? Опытные дипломаты могут сказать: «А почему бы мне не обмануть моего союзника?»
Но я, как наивный человек, считаю, что лучше не обманывать своего союзника, даже если он дурак . Возможно, наш союз столь крепок именно потому, что мы не обманываем друг друга; или, может быть, потому, что не так уж легко обмануть друг друга ? Я провозглашаю тост за прочность союза наших трех держав. Да будет он сильным и устойчивым; да будем мы как можно более откровенны…»
Но похоже, что цитирующий эти слова Сталина Черчилль даже на склоне лет не понял до конца смысла призыва советского вождя. А если понял, то впоследствии поступил как лавочный торгаш, увлекшийся погоней за мелочной и дешевой политической выгодой. После своей антисоветской речи в Фултоне в феврале 1946 года он растоптал ростки союза трех, поддержав амбиции недалекого и самоуверенного американского президента Трумэна, что привело к длительному противостоянию «холодной войны». Сталин был прав, обвиняя Черчилля в мелочности и способности полезть в чужой карман – «за копейкой»…
Сталин призывал не просто к откровенности, а к взаимному доверию, строящемуся на неущемлении чужих интересов, осознанном стремлении к товариществу стран и народов, – к государственной мудрости руководителей. Но человек трезвого ума, понимавший непостоянство человеческой психологии, он здесь же недвусмысленно призывал к отвержению политического проституирования в послевоенные годы. Он провидчески проводит аналогию с женскими чувственными изменами, недостойными товарищей по оружию.
« За группу деятелей , – продолжает Сталин, – которых признают только во время войны и о чьих услугах быстро забывают после войны . Пока идет война, этих людей любят и встречают с уважением не только им подобные, но также и женщины. После войны их престиж падает, а женщины поворачиваются к ним спиной. Я поднимаю мой бокал за военных руководителей».
Он почти открытым текстом призывает не забывать о вкладе своего государства в результаты войны – не изменять сложившимся отношениям после общей победы. Он не имел иллюзий и свой призыв основал на доброй воле, на силе человеческого разума, на государственной порядочности людей, умудренных опытом жизни.
Война еще не выиграна, но он уже предполагал, что может случиться «на следующий день» после войны. Мудрый политик, он с удивительным предвидением предостерегал союзников от эволюции проводимого ими курса.
Сталин говорит им: «В эти дни в истории Европы произошли изменения – радикальные изменения. Во время войны хорошо иметь союз главных держав. Без такого союза выиграть войну было бы невозможно. Но союз против общего врага – это нечто ясное и понятное. Гораздо более сложное дело – постоянный союз для обеспечения мира и сохранения плодов победы.
То, что мы сражались вместе, – хорошо, но это было не так трудно; с другой стороны, то, что в эти дни здесь… заложены юридические основы обеспечения безопасности и укрепления мира, – это большое достижение. Это поворотный пункт.
Я провозглашаю тост… за то, чтобы наш союз, рожденный в огне сражений, стал прочным и сохранился после войны; за то, чтобы наши страны не погрязли в своих собственных делах, но помнили, что, помимо их собственных проблем, есть общее дело и что в дни мира они должны защищать дело единства, как в дни войны ».
Это был осмысленный взгляд в будущее, и действительность в самой резкой форме подтвердила правильность его опасений. Но он сделал шаг навстречу. Именно на Ялтинской конференции был рассмотрен проект Устава Организации Объединенных Наций. В нем отмечалось, что ни одно решение Совета Безопасности не может быть принято без учета мнения одного из пяти его постоянных членов. Это решение надолго определило принципы, удержавшие мир от опрометчивых шагов в послевоенном периоде, от сползания его к авантюризму в результате амбиций со стороны недалеких политиков.
Вместе с тем, оставаясь реалистом, Сталин поставил вопрос о включении в ООН советских республик – Украины, Белоруссии и Литвы, но его целью было не приобретение дополнительных голосов в Генеральной Ассамблее, а превращение ее в орган сотрудничества государств.
Его беспокойство определялось не узкогосударственными, а политически выверенными общечеловеческими интересами. Он подчеркивал, что «главная задача» этого документа в установлении «возможно больших преград для расхождения между тремя главными державами в будущем. Надо выработать такой устав, который максимально затруднял бы возникновение конфликтов между нами».
Для Сталина мир был продолжением начатого, необходимым условием на пути к прочному союзу. Он сделал почти мистически пророческое предсказание: «Пока мы живы, бояться нечего. Мы не допустим опасных расхождений между нами. Мы не позволим, чтобы имела место новая агрессия против какой-нибудь из наших стран.
Но пройдет 10 лет или, может быть, меньше, и мы исчезнем . Придет новое поколение, которое не прошло через все то, что мы пережили, которое на многие вопросы, вероятно, будет смотреть иначе, чем мы.
Что будет тогда? Мы как будто бы задаемся целью обеспечить мир по крайней мере на 50 лет вперед. Или, может быть, я думаю так по своей наивности?» Поразительно, насколько пророческим было его предупреждение. И Черчилль был безусловно прав, когда писал: «У меня сложилось впечатление, что Сталин умеет глубоко и хладнокровно взвешивать все обстоятельства и не тешит себя никакими иллюзиями».
Именно спустя полстолетия на землях Европы, в самом ее центре, снова стали рваться бомбы, ставшие тем аргументом, который навязывал народам, освобожденным от фашизма, право вмешательства чужой силы в организацию их образа жизни.
В Ялте Сталин добился признания прав СССР не только на устройство своих границ в его крупнейших исторических пределах, но и признания его роли как крупнейшей мировой державы в рамках решающего исторического отрезка развития цивилизации. Впервые за историю существования государство получило действительно безопасную границу. В Ялте, отмечает Косыгин, «три державы расставили также основные вехи на маршруте будущего».