Страница 8 из 112
— Правду, правду всегда и во всем, — пылко подтвердил Лессинг и в неожиданном страстном порыве крепко прижал Еву к себе.
Она взглянула на него с веселым изумлением.
Потом, когда кучер уже остановил было карету, Лессинг заметил, что его всегда разумная, рассудительная подруга, несмотря на утреннюю прохладу, не взяла с собой никакой теплой накидки — а ведь осень и зима были не за горами, — и ему удалось уговорить человека на козлах проехать еще немного до старого замка. Там он поспешно вынес свою теплую, мягкую шубу и дал ее Еве с собой в дальнюю дорогу.
Чуть позже посыльный принес ему траурное письмо. Брат Теофил сообщал о кончине отца. Ему стало вдвойне тяжело на душе, и он едва смог взять себя в руки и возобновить работу.
Понимая, что мать нуждается в помощи, он пообещал оплатить все расходы и все ее долги. «Иначе и быть не может, — писал он брату Теофилу, — долги наверняка есть. Я все их беру на себя и собираюсь их честно оплатить; но мне для этого нужно время. Напиши, какие гарантии от меня требуются… Главное, чтобы мать могла обрести полный покой».
Лессинг получил за целый квартал вперед свое библиотекарское жалованье, или «вознаграждение», как его было принято по-благородному именовать, — ведь все же он был высокообразованным рабом, — так что теперь ему нечего было ждать от герцогской казны. Зато из книгоиздательства в пользу сирот в Брауншвейге пришло подтверждение, что там готовы напечатать его научное исследование «Berengarius Turonensis»[7], как только оно будет завершено. А это означало — работать! О поездке в Каменц, а тем более в Вену, нечего было и думать. Никогда еще необходимость писать, и писать ради денег, не казалась ему столь мучительной.
«Работа, приводящая меня в отчаяние» — так писал Лессинг Еве Кёниг.
В довершение всего в эти же дни в библиотеке объявился некий молодой человек, он пытался втянуть Лессинга в нескончаемые философские беседы и упрашивал высказать мнение о сочинениях, которые он написал и хотел посвятить Лессингу. Он занимал должность асессора Вольфенбюттельской судебной палаты, а к тому же — и это, разумеется, особенно тревожило Лессинга — был сыном аббата Иерузалема, который считался своим человеком при дворе и слыл воспитателем правящего наследного принца. Потому-то Лессинг поначалу не стремился к откровенным разговорам.
Ибо слишком легко, но порой не к месту и не вовремя воздаются нам хвалы.
Однако воля к познанию, чистые устремления разума, коими были проникнуты эти сочинения, тронули Лессинга. Сколь редко можно встретить дух трезвого размышления у чрезмерно восторженных современных юношей!
Асессор Иерузалем, подобно Гердеру, принял участие в получившем к тому времени широкую известность конкурсе Берлинской академии на тему «О происхождении языка», представив сочинение, в котором пылко выступил против общепринятого богословского воззрения, будто язык первым людям дал господь, явив чудо. Такой подход не мог не понравиться Лессингу, и постепенно разговоры с молодым человеком превратились для него в любимое и желанное занятие.
В октябре, когда многоцветье бесчисленных фахверковых домов в Вольфенбюттеле совершенно затмилось многоцветьем бесчисленных кустов и деревьев на площадях и насыпях, возле замка и у библиотеки, в это чудесное время урожая, когда настает пора пожинать плоды своего усердия, не только появился из печати изящно изданный «Беренгарий», но, что немало удивило Лессинга, в библиотеке по поручению двора появился также камергер Иоганн Готтфрид Иозеф фон Кунтч. Лессинг получил приглашение пожаловать в назначенный день на обед к наследному принцу.
— Приглашение или приказание? — изумился он.
Камергер многозначительно усмехнулся, уклонившись таким образом от ответа. Гораздо охотнее он говорил о театре, еще охотнее — о труппе Аккермана и уж совсем охотно обсуждал ее молоденьких актрис:
— Разве не в том высшее назначение искусства, чтобы дать нам насладиться красивой фигурой, хорошеньким личиком, очаровательной походкой, приятным голосом? Безусловно, это так! Даже знаменитейший критик наших дней — а ведь вас величают именно так — не может со мной в этом не согласиться!
Лицо Лессинга озарилось лукавой улыбкой, и морщинки разбежались лучиками вокруг глаз. О пламя, кто твой жар остудит! — подумал он. Всему городу было известно, что господин фон Кунтч с первого взгляда безнадежно влюбился в курносую Дортхен. Старик, несчастный Аккерман, уже трезвонил повсюду о своем знатном зяте и мечтал о новом расцвете своей труппы.
— И тот, кто слишком много обещает, и тот, кто слишком много ждет, сами себе вредят, — ответил Лессинг, стараясь не задеть самолюбие господина фон Кунтча.
Едва К. фон К. — Лессингу нравилось именовать камергера на такой укороченный манер — удалился, как тут очень кстати подвернулся асессор Вильгельм Иерузалем, коему пришлось выслушать громкие упреки в свой адрес. Уж не ему ли он обязан этой медвежьей услугой, — возмущался Лессинг.
Но молодой человек испуганно все отрицал. Он ни о чем не знал и не чувствует за собой никакой вины.
Злоумышленник обнаружился сам на следующий день. Это был старейший и самый преданный друг Лессинга — Мозес Мендельсон из Берлина.
Господин Мозес — таким образом Лессинг и его называл сокращенно — прибыл по приглашению наследного принца. Тот однажды уже принимал его, когда гостил у своего дяди в Сан-Суси, вступил с ним в беседу и уговорил в конце концов посетить Брауншвейг.
— Ах, хоть он и принц, но не принадлежит к этому типу людей, — мягко произнес коротышка Мозес, глядя на Лессинга большими темными глазами. Его скулы выступали еще сильнее, чем раньше. Господин Мозес был неизменно добродушным, всепонимающим и всепрощающим. Будучи одного возраста с Лессингом, даже того же года рождения, он всегда относился к нему по-отечески и умел остудить горячую голову разумным и точным советом или утешением.
— Это мы еще посмотрим, — сказал Лессинг, — к какому типу людей принадлежит на поверку наследный принц!
— Вам надо с ним поближе познакомиться, мой милый старый друг, — таким образом, было несложно догадаться, кому был обязан Лессинг приглашением на обед к принцу, — поговорите с ним, поправьте ваши запутанные дела — ведь так, кажется, вы писали вашему брату Карлу в Берлин.
— Наследный принц мне уже больше не станет помогать. Я на него не возлагаю никаких надежд, — скептически отозвался Лессинг. — Может, я не прав?
Коль скоро ему предстояло впредь добывать себе пропитание сочинительством, он весьма охотно избавился бы от непрошенного соавторства тайных советников, подвергавших придирчивой цензуре любое предназначенное для печати произведение. Взяв за образец получившие признание «Новые Бременские материалы», издаваемые его друзьями Эбертом и Цахариэ, а также Геллертом, Рабенером и Гертнером, Шлегелем-старшим и другими, он намеревался затеять издание так называемых «вольфенбюттельских материалов из сокровищ библиотеки». Тем самым он хотел осуществить объявленное, но давно забытое намерение «Бременских материалов»: незаметно, но настойчиво поучать и тем самым изменять окружающий мир.
Кроме того, у него имелись «Фрагменты безымянного» — так бы он их озаглавил — отрывки трактата в защиту рационалистического деизма, сочинения неслыханной взрывной силы, переданные ему в Гамбурге несколько лет назад дочерью покойного автора для опубликования при условии, что имя ее отца навсегда сохранится в тайне.
А что если с помощью принца удалось бы избавиться от обычной цензуры, не слишком при этом посвящая его самого в свои планы?…
Друзей принимали не в Брауншвейге, а в загородном дворце Вехельде, в часе езды от города, где в это время наследный принц держал свой двор. Присутствовал и Эберт.
Различие между жилым и заброшенным замком легко определить по запаху. В Вольфенбюттеле резко пахло гнилью и плесенью, как в тюремных подвалах. В Вехельде нежно благоухало амброй и амброзией, как в райских кущах.
7
Беренгарий Турский (лат.).