Страница 14 из 20
Мы омертвляем прошлое, допуская его лишь в качестве континуума предпосылок. Уже в 1930-е прошлое — наш упорный враг. Он растет из сломанности старых бойцов, из коварных намерений противников, и мы к этому привыкаем. Как еще в 1937 году всякого человека можно было изобразить врагом? Это результат первопосылки: раз прошлое только преддверие данного настоящего, оно то, чем ты не вправе быть. Тогда прошлое надлежит устранить вместе с живыми его носителями — с нами!
Возьмем «дело врачей» — передовую «Правды» 5 января 1953 года, куда Сталин вписывает сокровенную фразу: мы думали, что пережитки капитализма что-то абстрактное, но нет — это живые люди, которые бродят среди нас. Что это означало? Они живые, они хотят нас убить — и нам, чтоб остаться в живых, следует убивать первыми. Так развернулась каверза, заложенная в первопосылке, что «все мертвые воскреснут, а живые — переменятся».
— Неожиданный сталинский вывод из Послания к коринфянам.
— Обрати внимание на распрю людей августа 1991 года. Их первонастроение, когда они взяли верх, — им подарен успех, им дарована власть, теперь сделать можно все. Но так же думали все — Ельцин, что ему теперь все можно, Хасбулатов с Руцким думали, что могут все, Дудаев тоже, и еще биржевики и журналисты, и твои солнцевские бандиты. В какой-то момент все противоборство претензий собиралось в точку, где выход один: убить!
— Почему только убить?!
— Остановить революцию — значит дать ей термидором новую альтернативу, либо утопить в крови. Гекатомбы трупов либо вторжение извне. Хорошо тому, кто вовремя терпит поражение, кому Ватерлоо и ссылка на Святую Елену — а каково победителю? Тому, кто вернется с парада Победы?
21. Эпоха Голгофы и Великой французской революции. Термидор как человеческая попытка остановить себя средствами революции
— Человек исторический, в общем, всегда готов себя переначать. Цепь событий, в которую он встроен, и наследований, которым подчинен, стимулирует утопический мотив — начать все сначала, свободным от всех зависимостей. Человек в истории освобождается от своей заданности и очень сильно, глубиннейшим образом задает себя снова. Привязываясь к чему-то в прошлом как к своей предпосылке или прологу.
— История повернута к нему расколом сознания?
— Не только раскол сознания, но и движение расколом. Движение неосуществимостью, создающее собой нечто новое, незаданное.
Движение нелинейно и выражено рядом: История-Человечество-Утопия-Революция. В революции оно фокусируется, обретая самую духоподъемную, но и наиболее мрачную ипостась. Люди в истории долго дотягивали себя до состояния, которое можно разместить между ситуацией Иисуса и Французской революцией. Поскольку мы говорим в конце ХХ века, эпоха от Французской революции до сего дня представима как один отрезок. Единая эпоха, где уплотненно, с предельной интенсивностью, взлетом и с наибольшим падением разыгрывается желание превзойти самое себя. Осуществить неосуществимое и в нем воплотиться.
Но этот же мотив предстанет перед нами как Термидор. Накапливаясь веками, от парадигмы компромисса, заданной Иисусом и Павлом. Опуская гигантское Иисусово предварение, можешь поставить в начало эпохи странное событие — штурм пустой тюрьмы в Париже 14 июля 1789 года, а завершить Всеобщей декларацией прав человека 1948 года. Но можно завершить иначе, например Беловежскими соглашениями. На этом двухсотлетнем отрезке развернулась не только цепь восстаний, ересей и оборотничеств, что очевидно. Столь же развернута и той же напряженности цепь попыток человека остановить себя в этом. Самообузданием взыскуя новую упорядоченную действительность.
Если история реальна, то здесь она достигает максимума интенсивности. Никогда прежде практикующее сознание до такой степени не соучаствовало во благе и в кошмаре. Не бывало такого, чтобы сознание в той же степени дирижировало всем процессом бытия, как в фильме Феллини. Потому сей двухвековой отрезок (с Иисусовым его предварением, как я уже говорил) можно рассмотреть как предел сбыточности неосуществимого — но и как попытку человека уйти, выскользнуть из исторического кошмара. Кошмара, который и есть взлет.
— Но роль термидоров в этом мне непонятна.
— Попытка бегства из истории, которая также сама по себе исторична, носит имя Термидора. Потому что Термидор обращен и против Революции, и против Утопии, и против Человечества — на каждую из ипостасей истории он дает основательный ответ.
Против Революции — Термидор направлен тем, что объявляет ее вне закона, противопоказанной добрым людям, обещая, искоренив ее, сделать так, чтобы та больше не повторилась. Впрочем, та продолжается, но уже в формах Термидора.
Против Утопии — Термидор направлен попыткой ее рационировать, заместив политикой текущих задач. От целеутверждающих скачков переходят к учету проблем. Проблема получает вид задачи и решается либо нет, за ней — следующая проблема. Это царство Поппера, его «открытое общество», где люди просто озадачены, а не пророчествуют о будущем. Изучая, как проблемы решались раньше, они решают новые. Но действительно ли это? Так ли это даже в пределах Запада, а тем более планеты, расселенной в разных мирах?
Против Человечества — Термидор выдвигает нацию, а Истории предписывает концепт национального развития. Возвращаясь к принципу древних: Мир завершен, но не закончен. Полноценная жизнь возможна и в раз навсегда завершенном Мире, разве нет? Я когда-то говорил Сереже Чеснокову — не назад к Платону, а вперед к Платону!
Революция-Утопия-Человечество-История, принадлежащие нам, заставляют отнестись с тем же уважением к Термидору, который — противореволюция, антиутопия, нация вместо человечества и «конец истории». Тогда и к людям начинаешь относиться иначе. Термидор, представленный в людях, уравнивает их. Вот Французская революция и Дантон, с его великой формулой отказа эмигрировать, — отечество не унести на подошвах сапог! Вот Робеспьер, который снес голову Дантону и далее посек столько голов, домогаясь равнодействующей по Руссо, что под конец склонил свою голову, не сопротивляясь. Равные? Да, и они нам ровня. Деятельность воспоминания не то чтобы параллельна обычному существованию, но не вполне с ним совпадает, — и обе совершаются в одном человеке. Чем нас поравняло, расстоянием? Что говорить, дистанция мирволит; но не только этим.
Вот я смотрю на Карибский кризис 1962-го и думаю — кто сегодня мне ближе: Хрущев или Кеннеди? Или предатель Пеньковский, без измены которого Карибский кризис мог кончиться катастрофой? Если вся эта великая эпоха — подвиг неосуществимого, то она же эпоха, которая сделала все, чтобы неосуществимое — остановить. Не дать ему чудовищно сбыться в качестве неосуществимого. Та эпоха моя. Она раздвоена? И я раздвоен.
22. Человек-самообманщик. Заданность и повторное рабство. Мир завершен, но не закончен
— Все, что происходит с человеком, вообще-то проверить нельзя. Человек ведь самообманщик. Занятый собой человек не может проверить относящееся к нему, он непременно это чем-то подменит. На вопрос «почему?» тоже ответить нельзя, хотя можно высказывать догадки.
Человек — это животное, которое самообманывается. А что такое самообман? Это уяснение себе задним числом, что представлявшееся идеальным оказалось чем-то другим. Что осуществленное оказалось неосуществленным. Выходит, ты себя обманул? Но что бы ты делал, если б не твой самообман?
Человек в огромной степени запрограммирован обстоятельствами, начиная с рождения, воспитанием, унаследованным опытом — с этой точки зрения он почти целиком задан! Но есть в нем щель незаданности. Человек не примиряется, пытаясь раздвинуть эту щель до освобождения от заданности, — это невозможно, это никому не удалось. Но на этой почве выросли утописты, пророки, революционеры, вожди, харизматики. Строго говоря, все люди делятся на две группы, одна из которых — большинство, отчасти удовлетворенное своей заданностью (вполне ею не доволен никто). А есть люди, которые активно пытаются раздвинуть эту щель, таких меньшинство.