Силоам

Он восхищался тем, как верно она говорила, как она умела слушать. Да, эти скалы придавали их мыслям, в кратчайшие моменты их жизни, дополнительную глубину и значимость. Ему казалось, что все, что в нем могло родиться хорошего или плохого, усиливалось их присутствием, словно связанное с их рождением, их судьбой… Он взял руку Ариадны и пылко сжал ее.

Она вдруг оживилась и сказала ему:

— Я хотела бы подняться туда с вами…

Она показывала на одну из маленьких травянистых площадок, видневшуюся довольно высоко в складке утеса.

— Но ведь туда не влезешь!

— Вовсе нет. Есть тропинка…

— Вы ее знаете?

Она засмеялась.

— Вы же знаете, я много гуляю.

Да, он знал, ей нравились прогулки в одиночку в горах, и это его немного путало: он боялся смутных опасностей, подстерегавших ее. Однако он согласился. Тропинка сначала поднималась довольно плавно, делала большой крюк, огибая основание скал, уходила в рощу, затем резко разворачивалась и устремлялась в небольшое шероховатое ущелье, где кругом были одни лишь коричневые стены и приходилось идти по россыпи камней. Этот коридор выходил на просторный карниз, над которым нависал лес — видно было, как буки вытягивали промеж елей свои лохматые рыжие головы. Оттуда тропинка продолжала подъем среди редких рядов елей, которые время от времени расступались, предоставляя место маленьким, поросшим травой террасам. После получасового подъема Ариадна, шедшая впереди, остановилась на одной из этих террасок, откуда, как на ладони, был виден Обрыв Арменаз с черепичными и шиферными крышами, окруженными путаницей дорог, похожих на готовые развязаться узлы. Все это выглядело так тепло, так искренне, что приятно было смотреть. Луг был ясно виден, но словно сжался теперь, когда обнаружились его границы, и казалось странным, что он затерялся между двумя черными руками леса и основанием скалистого цирка, на котором раскинулся. Наконец, виден был блестящий на солнце след дороги, пересекающий усадьбу посередине, — выходя из леса, она делала круг вокруг Дома, а потом, со своими рябинами по бокам, шла прямо к Нанклэру, появляясь гораздо ниже, перерезанная тенями, разматывая свою длинную светлую ленту к долине.

Симон остановился рядом с Ариадной и, в свою очередь, тоже с волнением увидел, словно более широкую и выступающую вперед террасу, весь этот луг, на который ложилась тень от Дома и который сиял у подножия гряды таким ясным и знакомым блеском. Там была материя жизни честной, жизни замкнутой и вместе с тем открытой, жизни бесконечной; и, понимая это, молодой человек почувствовал себя полным любви к маленькой зеленой площадке перед его глазами и подумал, что ему следует спешить насладиться всеми теми благами, которых его могут однажды лишить.

Симон посмотрел на свою спутницу. Вдоль тропинки тянулась завеса елей с редкими ветвями, сухими и шероховатыми стволами, и она в упоении слушала легкое поскрипывание их ветвей. Внезапно молодой человек понял, что в этот самый момент что-то неожиданное вошло в его жизнь — что-то, во что он долгое время отказывался верить и что царило в немного тревожном спокойствии этого часа, скользя вдоль залитых солнцем склонов, на которых выделялась одна тень рядом с его собственной, возвышаясь над всем миром. Он мягко положил руку на плечо своей подруги и, приблизив ее к себе этим жестом, вдруг почувствовал биение своего сердца. Они были одни перед сияющим днем, перед бескрайним голубым пространством неба, изборожденного тонкими ветвями, в тишине, искусно унизанной птичьим разноголосьем… И тогда Симон подумал, что такая чудесная минута никогда больше не повторится. В нем расцвело совершенно новое, волнующе сильное чувство: само то, что он жил, был здесь, в этом мире, внезапно опьянило его. Он повторял про себя эти невероятные слова: мы здесь… Он подумал с любовью о всех людях, которых знал.

И поскольку Ариадна молчала, слегка склонившись головой на его плечо, и этому ставшему полным молчанию словно требовалось придать смысл, Симон услышал собственный голос, говоривший:

— Мы здесь…

Это был самый краткий комментарий, который он когда-либо делал. Но эти слова сами собой прояснили жизнь, ему никогда ранее не удавалось добиваться подобной ясности. Потому что эта ясность не передавалась, не присуждалась, как присуждают степень или диплом, не преподавалась. Жизнь, радость, само счастье — все эти загадочные, непостижимые вещи открылись перед ним; и они выразились в этих двух словах: быть здесь… К чему теперь идти дальше, к чему искать чего-то еще, если он приобрел уверенность в том, что он здесь, уверенность, которую ни одна другая форма жизни, ни в какое другое время, не смогла бы ему дать в большей степени?.. Эта уверенность, это ощущение присутствия его собственного существа, не это ли и было жизнью? — жизнью, которую он считал конченной в тот день, когда доктор Лазар сказал ему с таким загадочным, таким раздражающим видом: «Там микроб…» Ах, действительно, какой микроб!.. Он еще слышал педантичный голос Эльстера, донимавший его в тени Севастопольского бульвара: «Жить… Жить… Что ты понимаешь под этим расплывчатым словом?..» Жить, расплывчатое слово!.. Он повернулся к Ариадне и понял, что она с ним, она на его стороне, ему не нужно давать ей объяснений, он просто вступил в ту реальность, где она была всегда.

— Да, — сказала она просто. — Это так…

Она говорила с той спокойной уверенностью, которой Симон всегда завидовал. Да, то, что он только что понял, всегда было для нее истиной, она изначально, инстинктивно обладала тем, что он открывал за годы. Симон подумал, что это тело, стоявшее рядом с ним, которое он обнимал своей рукой, было подтверждением его мыслей — именно через это тело, через эту душу к нему приходила жизнь. Он преодолел этап — тот этап, на котором думал, что всегда останется за порогом счастья, изведает его только со временем, когда оно превратится лишь в отблеск, отброшенный на его жизнь прошедшими событиями, в аромат, оставшийся от срезанного цветка. Он испытывал чувство воскрешения.

Продолжив свой путь, они вдруг оказались на обрывистых склонах чахлой рощицы, где тропинка исчезла из виду… Они подумали, что заблудились. Но рощица почти тут же кончилась, и они вышли на пожухлый край луга, словно подвешенного к краю неба. В отдалении, прижавшись к скале, находилось маленькое деревянное сооружение сурового вида, спрятавшееся там, словно желая напугать. Оно тоже было похоже на большую птицу с опущенными крыльями, со стеклянным глазом, горевшим странным огнем и придававшим диковатую одухотворенность этому жилищу. В центре двери была проделана черная дыра в форме сердца, на гвозде висел огромный ключ. Дерево, в котором отчетливо различалось каждое волокно, стало почти черным, но хижина была еще крепкой. Ветер ласково гудел вокруг, но она впускала его лишь через это зияющее сердце, рядом с которым висел полузаржавевший ключ. Симон заглянул в отверстие.

— Что вы видите? — спросила Ариадна.

— О! Все, что нужно для жизни, — весело воскликнул он. — Соломенный матрац, одеяла, кувшин с водой!..

— Я знаю, — сказала Ариадна. — Это дом Боронов. Это приют. Здесь останавливаются на ночь, когда идут в Пустыню…

— Не много, должно быть, желающих, — заметил Симон.

Она улыбнулась.

— О, на этот год все кончено. Впрочем, Пустыня никогда не привлекала много народу. Она так сурова… Хотя…

— Хотя?

Она посерьезнела. У нее был тот решительный вид, который она с готовностью принимала, чтобы высказать некоторые желания, важности которых не могли постичь другие.

— Я когда-нибудь пойду, — сказала она странным голосом. — Я дойду до Пустыни!.. По крайней мере, до первых платформ… О, Симон, если б вы только знали, что это такое!..

— Вы там уже были?

— Нет. Но я знаю, — заявила она совершенно серьезно. — Однажды я дошла до первой террасы… Это так сурово, так голо…

— Представляю, — сказал он. — Одно из тех мест, где царит справедливость…

— Да — ужасная справедливость: справедливость солнца и скал… Как жаль, — вздохнула она, — пропустить лето и не дойти туда!