Силоам

А теперь он был на этой дороге и ждал, трепеща всем своим существом… Ах! Разве не заслужил он потерять ее, из-за того, что забыл ее на мгновение?.. Дорога выходила из леса, делала крюк и уже воздвигала на фоне белого, нагого, беспамятного пространства восхитительный силуэт дерена, слегка наклонившегося над краем пропасти.

Симон пошел к нему. Он, как никогда, испытывал действие этой гармоничной силы, совершенного творения.

— Сила моя, мой покой!.. — прошептал он.

Он положил ладонь на ствол, как делал так часто, и испытал от этого бесконечную радость. Между корнями, пересекавшими дорогу, еще лежали сугробы, но сами они уже обнажились. В этом месте Симон был в безопасности. Он хорошо сделал, что пришел. Всей своей силой дерево отталкивало Минни.

Да получила ли Ариадна его записку?.. Придет ли она, наконец?.. Он подумал о ней вдруг с некоторой тревогой. Мучительная необходимость видеть ее, жгучее нетерпение заставляли его страдать, как от боли… Он спустился к потоку. В нескольких шагах от него, немного ниже, к дороге примыкала тропинка, ведущая напрямик к лесу. По ней она, наверное, и придет. Тропинка была утоптанная и скользкая; она углублялась в уже темный лес. От лощины поднималось холодное дыхание, ослабевший вздох потока. Как все было мучительно в этот вечер! Поток тоже обладал страшной властью. Стоило только шагнуть на тропинку, склониться над ветвями, прислушаться к этому вздоху… Да вправду ли его слышно?.. Временами можно было подумать, что поток молчалив, нем… Зима стянула крепкими путами его бурливую поступь, приглушила шум его падения, покрыла его льдинками. Но время от времени, под своим белым панцирем, поток издавал глухое ворчание, словно чтобы подать признаки жизни, или же слегка плескался об утес с легким бульканьем. Да, хотя у него перехватило дыхание, почти исчез голос, было еще нечто грозное в жизни, которую он вел вот так, едва слышно, между утесами, покрывая их ледяными слезами. Сможет ли Ариадна пройти через этот заколдованный край?.. Симон на минуту усомнился в этом и обезумел… Он крикнул: «Ариадна!» Его крик затерялся в лесу. Но в то же мгновение ему почудилось, что позади него, по той же дороге, по какой он пришел, кто-то идет. Он обернулся и увидел Ариадну.

Симон смотрел на нее глазами, полными слез. Ему хотелось сжать ее в объятиях. Но в тех же объятиях он сжимал Минни. Это было ужасно! Ему хотелось бы убить в себе все, что могло помнить. Почему же Минни вот так, внезапно, возвращалась к жизни! Она ведь больше ничего не значила! Он ведь отрекся от нее! Он решился взять руку Ариадны и пылко ее поцеловал.

— Вы встревожили меня, Симон. Эта записка… Вам как будто срочно надо было меня видеть. Я подумала, что-нибудь случилось…

— Срочно надо было вас видеть, ах! — воскликнул он прерывающимся голосом, словно не мог перевести дыхания. — Да, мне никогда не нужно было так непременно видеть вас.

— Да что случилось?

Он выговорил страстно:

— Я люблю вас…

Она улыбнулась, удивившись такому возбуждению. Она не узнавала стоявшего перед ней человека, чей пыл до сих пор не вырывался наружу…

— Сразу громкие слова! — сказала она…

И ее улыбка, ее легкая, едва заметная улыбка, тем не менее так восхитительно изменявшая черты и пропорции ее лица, разорвала ему сердце, словно от этого в Ариадне возникла новая женщина.

— Громкие слова! — воскликнул он. — Разве эти я вам когда-нибудь говорил?

Она покачала головой.

— Правда, вы никогда мне их не говорили.

Он никогда не говорил ей их, нет! Никогда его так не переполняла его любовь. Словно до сих пор он не любил ее… И в этот момент он понял, насколько Минни была мертва для него, насколько с ней все было кончено. Но это было слишком громко сказано: кончено. Этого никогда и не было. Он видел, насколько отдельные поступки не имеют значения, когда по-настоящему не укоренились в нашей душе. «Это наши грезы, наши мысли, наши желания преследуют нас!..» — подумал он.

Она осталась стоять на дороге; а он не сводил с нее глаз. Ее лицо лучилось чудесным счастьем, наполнявшим и его самого. Ах, как могла живая женщина быть столь красивой, иметь этот тонкий, удлиненный изгиб щеки, эти черты, выражавшие не только самих себя, но и нечто большее, будучи вылепленными рукой, влюбленной одновременно в изящество и твердость и коснувшейся в свое время всего вокруг? Под ветром, игравшим ее волосами, Ариадна открывала свое безупречное и чистое лицо, свою спокойную таинственную улыбку, свои рыжеватые глаза, глаза зари, в глубине которых словно всегда всходило солнце… Но снова под чистотой этих черт, под нежной серьезностью этого лица Симон разглядел некую новую мощь, услышал нерасслышанный ранее зов, и им овладело такое смятение, что ему стало от этого больно, и он чуть не закричал. Дело в том, что ему почудилось, будто от фигуры, бывшей у него перед глазами, отделилась другая: Минни была еще здесь, в Ариадне!.. Да, действительно, он открывал Ариадну заново: она явилась ему такой, какой не являлась никогда. Ему захотелось повторить ей слова, которыми он ее встретил: «Я люблю вас», но он не осмелился.

— Откуда вы пришли? — спросил он.

— Я шла по дороге… Я надеялась встретить вас на лугу.

— Так неосторожно!..

Она посмотрела ему прямо в глаза и ответила:

— Я ничего не боюсь. Я люблю вас.

— Другие потому бы и боялись, — сказал он.

— Вы думаете, моя любовь зависит от осуждения, от случайности?

— Нет, но мы все еще не в маленьком садике, о котором вы иногда мечтали…

— О, — сказала она, — я думаю об этом… Нам нужно будет несколько деревьев, правда?.. Вишневых…

Он улыбнулся.

— Вы так любите вишни?

— Нет, но я люблю птиц… Они на них слетаются…

Было еще светло. Дорога отсвечивала матовой белизной, чуть выше лес пересекал ее своей темной чертой. Они пошли вверх, но ноги скользили, и идти становилось все труднее. Им пришлось остановиться через несколько шагов. Тогда она прижалась к нему; и вдруг, словно этот вопрос уже давно занимал ее, спросила:

— Симон… Помните, вы мне сказали однажды, что мое материальное присутствие вредит другому?

— Я вам такое сказал?

Он вспоминал… Как он мог?.. Она в удивлении повернулась к нему. Никогда она не видела такого напряженного выражения на его лице. Возможно, впервые она была поражена красотой любимого человека; она ощущала его любовь, его мужскую любовь, ее мощь, это необычное смешение благоговения и властности; ей больше не хотелось этому улыбаться… Он набрал воздуху и выдохнул:

— Как же соприкасаются ваше тело и ваша душа, это невозможно выразить…

Сердце его колотилось; он был вынужден замолчать, так как от силы чувств у него перехватило дыхание; потом, почти шепотом, он выдохнул эти слова:

— Каждая линия вашего тела — это душа и мысль.

Он взял ее руку и поднес к губам, почти набожно. Руку Ариадны. Она была тонкой, удлиненной и чистой. Сквозь кожу просвечивали нежные лучики вен. Кровь Ариадны. Через эту руку он сообщался с ее телом; а через тело он сообщался с жизнью: кровь, оживлявшая ее, протекла через поколения мужчин и женщин, несла свои потоки через тысячи и тысячи людей, прежде чем влиться в восхитительное тело, бывшее сейчас перед его глазами, — но он не мог отделить души от этого тела, а ее душа, возвышаясь над этими заимствованными элементами, неспешно отделанными за века, была единственной в своем роде реальностью, в вере в которую он не мог себе отказать. И он не знал, прикасаясь к руке Ариадны, прикасался ли он к ее телу или к ее душе, но через нее он сообщался одновременно с тем людским потоком, в глазах которого индивидуальности ничего не стоят, и с той единственной душой, что парит над временем.

День медленно темнел, будто в него по капле вливали ночь; сама земля переставала быть материальной, а Большой Массив вдалеке стал похож на призрак. Иногда было слышно, как ворочается поток в своей темной постели — словно человек, мучимый бессонницей.

Симон услышал, как Ариадна прошептала его имя.