Футбол

Во мне, правда, живет смутная надежда, что когда-нибудь выдастся свободный месяц или хотя бы день и я вернусь к Дубенке ли, к Унгару ли, к Устье, но вернусь и буду слушать счастливую речь реки, которая без утайки расскажет о мелькнувших годах. А я, нисколько не гордясь, расскажу ей о хождениях своих на все четыре океана земли, признаюсь, душой не покривя, что в тепле и неге, в ледяном неуюте, среди красоты мыслимой и немыслимой всегда держал в сердце ее, маленькую русскую речку.

…В лагере у «шариков» запел горн, по реке побежала рябь, словно река вздрогнула от неожиданности, я засмеялся ее испугу, скакнул на ноги и побежал догонять пацанов.

Оказывается, Мурановской улице была совсем не безразлична наша мальчишья жизнь.

Здоровенный дядька в рабочей спецовке — он ходил на работу мимо наших окон, — завидя нас, остановился, подождал.

— Как сыграли?

— Пять — три! — опережая всех, высунулся Егор.

— Ну, хоть без позора, — подбодрил нас дядька.

— А чего нам позориться-то! — вытаращил глаза Толяна. — У нас вон — Хомич!

Он трахнул меня по плечу, да так, что я присел.

— Неужто выиграли?! — Дядька улыбнулся и каждому из нас пожал руку. — Утешили!

У Красного дома увидали Николу.

— Ну? — спросил он Ваву.

— Без булды. Пять — три.

— Кто забил?

— Ты лучше спроси, кто не пропустил, — сказал Толяна. — Яваня два пендаля взял!

— Один, — сказал я, — первый — отбил.

Никола посмотрел на меня без удивления, без особой дружбы, но серьезно, как на ровню. А ведь он один среди нас был рабочий человек, то есть уже не пацан, а живущий по-настоящему. Без булды, как говорит Вава.

Садимся на скамейку. Уже темно, а расходиться не хочется. Сейчас мы как одна семья, а завтра всех словно подменят. Я уже знаю.

Из дома вышла Дуся-ткачиха.

— Сидят, как воробушки, любо-дорого поглядеть! Чегой-то притихли?

— С «шариками» сегодня играли, — опять первым говорит Егор.

— Сопатку вам расквасили?

— Ну да! — взъяряется Смирнов. — Пять — три! От них только пыль пошла. Мы их знаешь как? Ходунчик — раз: банка! Вава со смертельной левой — раз: вторая! Третья! А кто четвертую-то забил?

— Кто? Я! — сказал Егор обидчиво. — А пятую Ходунчик.

— Ух, какие вы молодцы! Пойдемте ко мне, угощу вас чаем с конфетами.

— Хе-е! Чаем! — дурно захихикал Толяна. — Нет, шипана, я домой потопал. Толяне спать пора.

— А мы еще погуляем! — сказал Смирнов.

Я быстро отошел во тьму и побежал домой. Маму встретил в воротах. Она беспокоилась. Ждала.

— Мама! Можно погулять? — зашептал я быстро и горячо. — Мы с москвичами играли, у них из «Спартака» игрок был. Мы выиграли. Я два пендаля взял.

— Погуляй! — сказала мама.

Я тотчас повернулся и перебежал улицу к ненаглядным своим пацанам.

Ах, как мы торопимся от наших матерей к друзьям, к подругам… Как редко смотрим мы в глаза нашим матерям! Нам ведь все стыдно — матери в открытую нас любят. А мы любовь свою к мамам за семью печатями держим, чтоб, не дай бог, кто не увидал!

Я прибежал на лавочку, боясь никого не застать, и не застал.

— Яваня, купаться пойдешь?! — окликнули меня из подъезда.

— Пойду!

В подъезде стояли Вава, Егор и Ходунчик.

— А куда? — спросил я, уже несколько раскаиваясь, что брякнул «пойду!», не то чтобы не подумав, но даже глазом не моргнув: прежде мне ночью купаться не приходилось.

— Закудыкал — добра не будет! — сердито сказал Егор. — На Свирель пойдем, на казенку.

Свирель не чета Дубенке, серьезная река. Плавать я умел, но чтоб ночью, в незнакомой реке?..

— Вот и я! — погремев ключом в двери, вышла из подъезда Дуся. — Кого ждем?

— Смирнова! Сама его за сестрами послала.

— Чем больше народу, тем веселей!

Дуся была выше всех нас на голову. Она надела для удобства сарафан-халатик, и теперь было видно, что ноги у нее высокие, белые. Дуся шлепнула комара.

— Такое лето удалось! А загореть не успела. Купалась-то всего два раза.

— Рекорд ставила! — сказал Егор. О чем бы он ни заговорил, недоброе было в его голосе.

— А что мне делать-то еще?! — сказала просто Дуся. — Ни семьи, ни любви. Вот вся душа моя и уходит в работу. Одни работают, чтоб денег побольше получить. Другие работают, как на принудиловке. Не работать нельзя, с голоду помрешь, и работать неохота. А я? Веретена крутятся, и я вокруг веретен целую смену летаю — в том жизнь моя.

Послышались шаги. Смирнов шел с двумя девчонками. Обе были выше его ростом.

Мы двинулись гурьбой, проулками, самой короткой дорогой.

В проулках глаз выколи, зато звезды сияли в небе в удовольствие.

— Я вот эту, синюю, люблю! — показала Дуся на небо.

— Вега! — сказал я.

— Это имя, что ли, у нее? — обрадовалась Дуся.

— Имя.

— Красивое. Я запомню. А ты еще знаешь какие?

— Белая звезда — Дейнеб, а та, посредине неярких, — Альтаир. Летний треугольник.

— Это, что ли, у Веги два ухажера? — засмеялась Дуся.

Мы стояли, чтоб лучше было видно, и Егор прикрикнул на нас:

— Пошли! Звезд они не видали!

Теснина черных заборов вдруг расступилась, и встал передо мной, как лист перед травой, огромный, в огнях, океанский корабль. Огни сияли над рекой и в реке, вода дробила свет, вытягивала его через всю реку, и я сразу вспомнил давнее-давнее плавание по Волге и вспомнил другое, из своего зыбкого будущего: я ведь поплыву на таком огромном, на таком прекрасном, на океанском корабле, поплыву через настоящий океан, но и этот, не настоящий, был как праздник… Я ничем не выдал себя, выдумщика, не обнаружил радости. Я ему улыбнулся, пароходу, как старому другу, который все знает обо мне, о котором я тоже все знаю.

Набитая тропинка под нашими ногами вздрагивала и слегка гудела, но, когда мы вышли наконец на берег и остановились, я услышал, как бьется огромное сердце огромного корабля, как пульсирует по этажам его светоносная кровь.

— Это фабрика? — спросил я, хотя и спрашивать было незачем.

— БПФ, — ответила Дуся.

— БПФ?

— Бумагопрядильная.

— А вы где работаете?

Егор тут же хохотнул над моим «вы».

— Здесь и работаю. Раньше на «крутилке» работала.

Впору было спросить, а что такое «крутилка», но ребята успели раздеться, а Дуся, к которой я пристал с вопросами, раздеваться, стоя рядом с мальчишкой, стеснялась. Я поскорее отошел от нее к ребятам, стянув фуфайку свою вратарскую, оглянулся. Сестры Смирнова, прижав к груди руки, стояли, скованные холодом, словно уже накупались.

— Ребя, давай без трусов! — шепнул Егор.

— Уж очень видно! — сказал смущенно Вава. — Выжмемся.

Мы булькнули в воду, как булькают лягушки, когда их вспугнешь.

Поискал глазами на берегу девочек и Дусю, но услышал ее голос подле себя.

— Далеко не заплывать!

Вода была теплая, и крепко пахло машиной.

— Испортили нашу Свирель, — сказала Дуся, и я понял, что она мне говорит.

— Фабрики загрязнили?

— Все вместе. Город, фабрики, заводы… Пожалуй, надо выходить, мазут плавает.

Мы разошлись по сторонам, выжимаясь, помогая друг другу выкручивать трусы. Шли домой довольные, словно дело сделали.

— Законно! — говорит Егор.

— Без булды! — откликался Вава.

Я все пытался рассмотреть сестер Смирновых, но они держались в стороне и помалкивали.

Дуся сказала:

— Теперь чайку выпить небось не откажетесь.

— Не откажемся! — сказал за всех Егор.

Дуся жила в общей квартире из трех комнат.

Мы сгрудились на пороге, но Дуся, отперев свою комнату, сказала громко:

— Смелей! Соседей нет. Они внуков в Москве нянчат.

Мы, однако, не больно осмелели. Прошли в Дусину комнату и кинулись к спасительному дивану, чтоб сесть и не шевелиться. Диван у Дуси был с высокой спинкой, кожаный и не столько широкий, сколько длинный. Мы все на нем уместились: Вава, Егор, Смирнов, обе его сестры и я. Мне пришлось, правда, сидеть у самого валика, рядом с девочками. Я замешкался занять место, а когда попробовал втиснуться между ребятами, они, злодеи, не пустили.