Страница 107 из 122
Воскресенье.
Я вчера очень был доволен игрой, лучше, чем 11-го, — самый финал с Селименой невнятно произнес и сыграл, а так… И Селимена — Оля хороша была. Благодарю тебя, Господи! И голос, кажется, цел остался и звучал весь спектакль сильно, звонко и послушно. Теперь осталось три «Вишневых», беседа в Доме актера, на «Шоколадке» и пр.
Вторник.
И сегодня все еще говорю и говорю про Любимова и Эфроса, про «Кузькина» и про «Говори», что видели куски по телеку. И показалось мне, что давно про все это говорил, но мы говорили это, когда нам этого не разрешали… А теперь сказали: — Ребята, говорите. — И ребята бросились наперебой говорить… И говорят, говорят… не слушая никого… А мы с Любимовым про все это так или иначе говорили 20 лет. А теперь мне кажется, что я в «Мизантропе» про то же говорю, про что кричат ребята в «Диктатуре» и в «Говори», только, кажется, текст у меня получше будет.
Был вчера в комнате В. Высоцкого у Севы Ханчина. Там дух Володи. Что может сделать истинно любящее сердце из одного-двух приездов поэта в Куйбышев, там много добра… Он был здесь с Т. Иваненко, а ни одной фотографии ее нигде нет — это может не понравиться Нине Максимовне (нет, Иваненки в К. не было), чей приезд они ждут-нечают, и поныне ненавистно Марине, там ведь дите Володино. А по мне зря они это делают, слово из песни не выкинешь. И тот главный, кто будет писать книгу о В. Высоцком, разве может обойти эту тему, как и тему гражданской войны, которую он переживал как трагедию нации и личную, стало быть, трагедию. Не Великую Отечественную, с ней все более-менее ясно. А вот революция и гражданская война: тут было много крови, которую сердце поэта пропускало через себя.
Человек должен дожить до срока, когда он может выбрать себе место для могилы.
И с большим удовольствием прочитал я публикацию С. Ханчина о Володе «Возьмите меня в море, моряки». Вот такое или подобное свидетельство мы должны оставить тому, кто напишет историческую книгу о В. Высоцком.
Директор уехал, главный режиссер уехал, мы заканчиваем гастроли в сиротстве. Что это такое? Ну что один день может решить? А как бы хорошо было, если бы Эфрос после последнего спектакля что-нибудь куйбышевцам сказал. И нас поддержал. Но он не играет в эти игры, он считает это заигрыванием со зрителем и критикой, он считает, что миссия его выполнена и выражена достаточно в его спектаклях. Зачем же он тогда объясняется с критиками, да и со зрителями, ведь все его книжки, по сути, объяснение зрителям и потомкам своего искусства, которое само должно говорить за себя. И если кто-то чего-то не понял или кому-то что-то не понравилось, то никакими статьями эту любовь не вернуть, не навязать.
Смотрю по углам на разбросанные вещи и думаю, что пора бы наводить порядок и собирать чемодан. Еще одни гастроли заканчиваются.
В Сочи на последнем концерте в Ривьере во время моего рассказа о В. Высоцком пошел дождь… Я пригласил зрителей на сцену и они привалили. И сразу стали обезоруженными, как артисты, сразу стали близкими и своими. Атмосфера создалась удивительно уютная, семейная, родная. Машинист боялся, что сцена рухнет, но обошлось.
Концерт прошел, как никогда и нигде. Я вынес Штоколову огромный букет роз. Чем тоже заработал себе дополнительные очки. И он был тронут и на прощание в автобусе поцеловал меня: — Очень рад был познакомиться. — До встречи, если пригласите, я подпою Вам Фигаро…
В полном одиночестве я провел эти 10 дней в Куйбышеве — никто ко мне из коллег, ни я ни к кому. Жалко, что о Володе ничего не придумал для Крымовой. Может быть, в Москве.
Пятница.
«Если имею дар прорицания и знаю все тайны и имею всякое сознание и всю веру, а не имею любви, я — ничто». — Пророк.
Дождь и холодно. Надо ехать в театр на сбор труппы.
Ну вот собрались, поговорили, планы сообщили. «Дом на набережной» восстанавливать Эфрос предлагает. Когда? После Польши. Много спектаклей у меня намечается. А Тамарка опять выпила. Календулу что ли? Теперь я смотрю в окно, мои листы освещают две лампы. Мне очень грустно, да еще наверху кто-то трогает на фортепиано печальные звуки. И совсем в пору зареветь. Говорил Эфросу, что хорошо бы меня заменить в «Вишневом»… не хочет…
Суббота.
О профессии надо думать, как о ней думали М. Чехов и Е. Вахтангов — откровенно, честно и всерьез…
А мы верхушки рвем, славу и деньги стяжаем… Да и славу-то славой не назовешь, а так… побрякушки. Боже мой! Говорят, кто-то приезжает, театр полон охранников. Вот и пришла проверка Вас, Валерий Сергеевич, на вшивость, как-то Вы справитесь с собой!
Боже! Сохрани и помилуй!
М. Чехов! Тень М. Чехова меня усыновила!
«Ах, жизнь столичная…»
Но я хочу понравиться тому, кто придет. Я хочу, чтоб понравились мои партнеры и хочу благословить всех, помолиться в душе за всех и пожелать театру всему — «в добрый час». От мнения начальника зависит будущее театра. «Король в ложе…» Тень Мольера, тень Булгакова, тень, незримое присутствие моего воспитателя Любимова — да помогут мне и нам.
Ура! В театре грандиозный праздник. Семье генсека спектакль очень понравился. Я видел, как М. С. Г. вошел в ложу. Я вышел на сцену. После спектакля мы ждали наше начальство, приглашенное на беседу. Беседа была минут 40. Я такого и счастливого Эфроса никогда не видел. Первое, что Дупак сказал: «Только о Золотухине и говорили… об Алтае… что знали тебя по кино… в театре первый раз. Одобрил выбор пьесы, как будто сегодня специально для нас написана и пр.» Эфрос Дупака поправил: — «Олю хвалили, говорил — какие у Вас замечательные силы и пр.»
Карякин не зашел, Розов передал свое восхищение Эфросу, Карякину тоже понравилось. Теперь слава о посещении Таганки Горбачевым пойдет по Москве и за границу. И то, что он уделил беседе с Эфросом столько времени, имеет колоссальное значение.
Воскресенье.
Тамаре было плохо. Но приступ был сравнительно легкий. Господи — одному слишком хорошо, другому — плохо невыносимо. Я размечтался, а вдруг премию какую-нибудь дадут. А вчера молил Бога, чтоб начальство в антракте не ушло. Нинка Славкина бегала все и комментировала. «Михаилу Сергеевичу нравится… он на все реагирует, смеется». Но ей я не верил — бабенка хитрая и малоискренняя. Но потом в конце, когда кланялся, заметил, что, может быть, она права — он улыбался и аплодировал.
Вторник.
Альцест стал главным смыслом моего нынешнего существования. В нем я как будто отыгрываюсь за моего несыгранного Кузькина, Гамлета, Гришку Отрепьева и пр. И тут вот не встать бы в позу, не стать бы счастливым, потому что главное в нем — грустные глаза, как сказала Иорданка Кузманова — ты очень изменился, у тебя стали грустные-грустные глаза… — Жена болеет у меня, к своим страданиям, болям, припадкам она уже привыкла, смирилась, только просит — пусть бы и такая жизнь подольше продлилась, хочется Сережку большим увидеть, помочь ему…
А мне привыкнуть никак не возможно, поэтому я и хватаюсь за Альцеста, как за наркотик что перебивает на время боль и даже приносит счастье…
Среда, мой день.
Вчера спектакль неровный был, даже текст выпадал, но второй акт некоторые моменты были неповторимы. Яковлева все повторяла на поклонах: — Какой ты хороший партнер. — Но Досталю она не понравилась: — Маразм Эфроса… и пр.
Четверг.
«Покаяние» — фильм Абуладзе — потрясающе! Может быть, с блеском гениальности.
Пятница.
Утром в койке шибко горевал, что мне 45, а «Разина» своего я еще не написал, «Калину красную» не снял, «Баньку» не написал и пр.