Служение Отчизне

Это если смотреть с высоты сегодняшнего дня. А тогда-то, пожалуй, нелегко было найти событие, равное  пуску Днепрогэса.

Невозможно было подумать, что в судьбе Днепрогэса случится вот такая лихая година, когда за него будет тревожиться вся страна. Мог ли я предположить, что и мне придется принимать участие в его спасении. Строилась плотина на века, и, казалось, не было в мире силы способной разрушить ее.

…Снова дружно взлетаем с Васей Овчинниковым. Степная ширь, приднепровское величественное раздолье. Но земля неухоженная, редко где увидишь пахоту, не зеленеют озимые всходы. Проклятые фашисты! На всем видна печать их злого присутствия.

Выходим к Днепру. По нему направляемся вниз: вот она, плотина Днепрогэса! Темно-серая, пустынная. В разрушенных пролетах пенится вода, белые буруны летят к массивному каменному утесу и потом до самого острова Хортицы, на котором маячат стальные мачты, вода закручивает воронки.

С восточной стороны мы благополучно достигаем середины реки. Пока — тихо. Даже странно как-то, что никто не стреляет. Только это продолжается недолго. Внезапно на нас обрушивается бешеный шквал огня, да такой, в который еще ни разу не приходилось попадать. Огонь настолько плотный, что увернуться от разрывов очень трудно. Маневр по курсу и по высоте нам противопоказан: загубим фотопленку, не выполним задание. Да, в таком почти безнадежном положении я оказался впервые, хотя совершил уже более 200 боевых вылетов. Будет ли судьба милостива ко мне и на этот раз или в лучшем случае придется искупаться в осенней днепровской воде?

Но кажется, один заход нам уже удался. Ныряю вниз, набираю скорость, иду на полупетлю и снова, как на лезвии ножа, становлюсь на боевой курс. Но теперь уже в обратном направлении. Овчинников следует за мной. Не сворачивая, не уклоняясь в сторону, проходим сквозь сплошные разрывы зенитных снарядов. Есть еще фотопленка! Может, достаточно заходов? Нет, для гарантии надо сделать еще один. Изменив немного высоту, спускаюсь метров на 500 ниже, чтобы детали были видны отчетливей. Встаю в разворот и вдруг слышу встревоженный голос Овчинникова:

— Слева и справа «мессеры».

— Вижу, — отвечаю как можно спокойнее. Мне нужно совсем немного времени, чтобы еще раз произвести фотографирование.

— Скоморох, «мессеры» атакуют!

Еще немного выдержки, и дело сделано. И тут вокруг потянулись шнуры эрликонов. Три пары «мессеров» остервенело набросились на нас, решив любой ценой рассчитаться с нами. Драгоценными фотопленками мы не могли рисковать.

— Вася, с боем будем уходить.

Огрызаясь, завязываем бой. Используя тяговооруженность «лавочкина», я потянул на вертикаль. Один, второй маневр — немцы немного отстают. Ну, думаю, хорошо. Еще один, второй маневр, и они отстанут, и мы потом направимся домой на этой высоте. Ибо горючего уже оставалось мало. Но в это время откуда-то появилась еще пара. Сверху атаковала нас. Это не входило в наши расчеты. Атаковав, она крутым маневром вышла вверх и, предугадав наше намерение, не дала возможности нам уйти вверх. Что же, надо выходить из боя.

Открываю огонь по одной, второй паре, затем даю команду: «Вася, уходим!» Затяжеляю винт, а сектор газа полностью вперед. Фашисты преследуют нас, бьют из всех пушек, а тут еще и горючее на исходе. В голове одна мысль: неужели на этот раз не выкрутимся? Нет, нет, нас ждут на аэродроме!

Резко перехожу в набор высоты. Овчинников следом. Отлично держится! Но «мессеры» не отстают. С пяти тысяч метров очертя голову бросаюсь снова вниз. Но где Овчинников? Потерялся? Что-то на него не похоже. Ага, он перешел на другую сторону. Так ему удобнее наблюдать. Пока искал ведомого, следил за «мессерами», не заметил, что до земли рукой подать. Еще секунда — и врежусь! С такой силой никогда раньше я не рвал ручку на себя. В глазах потемнело, и на мгновение я потерял сознание. Пришел в себя — самолет странно покачивается, плохо повинуется. Что такое? Смотрю, капот вспух, на плоскостях обшивка висит клочьями, элероны тоже «раздеты».

Нет, и на этот раз вражеские снаряды меня миновали. Просто я превысил все нормы перегрузок. Зато своего достиг: фашистские летчики, расстреляв добрую часть боеприпасов, ушли восвояси. Мы с Овчинниковым благополучно вернулись домой, правда, мой самолет больше в  воздух не поднимался, его списали.

Расставаясь с ним, я мысленно говорил: «Прости меня, верный друг, надежно прослуживший, но пойми: воздушный боец не только тот, кто сбивает, но и тот, кто умеет сам не быть сбитым».

Наши пленки немедленно отправили в вышестоящий штаб. Дай бог, чтобы они оказались полезными, слишком дорого нам достались они, так дорого, что меня начало знобить. Я сказал об этом Овчинникову, тот в ответ пошутил:

— Пройдет, командир, с вас обшивочку-то не сорвало, значит, все в порядке.

А через два часа звонок из штаба армии: пару Скоморохова срочно отправить на повторное фотографирование с той же высоты, с того же направления и с прежним курсом. Понятно, нужны какие-то уточнения. У меня впервые в жизни пропало всякое желание что-либо делать. Хотелось лечь и забыться. Чувствую температуру. Что делать?

Когда дана команда на вылет, поздно идти к врачу, объяснять свое самочувствие, тем более что требуются именно наши повторные снимки. Кто их сделает? Овчинников ведь меня прикрывал — он не помнит точно, как мы заходили на съемку. Деваться некуда — летим.

Над плотиной повторяем все точь-в-точь, что делали раньше. И все события повторяются: на третьем заходе нас снова атакуют «мессеры». А на меня нашло полное безразличие ко всему. В глазах плывут и плывут какие-то желтые круги, стала одолевать дремота.

— Вася, со мной что-то неладное. Какая у нас высота?

— Две тысячи, командир, держите курс на аэродром, буду отбиваться.

— Ищи посадочную площадку, я не могу вести машину.

— Скоморох, продержись немного, — перешел Вася на «ты». — Я попробую отогнать «мессеров», тогда что-нибудь придумаем.

— Ладно, действуй…

Силы мои тают, начинаю снижаться, искать где бы приземлиться. Сознание то и дело пронизывает мысль: «Снимки, снимки. Их ведь ждут». Передал по радио Овчинникову:

— Ищи посадочную площадку, ищи.

Сколько после этого прошло времени, не знаю. Передо мной вдруг возник силуэт самолета Овчинникова, я услышал голос ведомого: «Следуй за мной, идем на посадку». Это было как нельзя кстати: внизу я уже ничего не видел.

— Вася, высота?

— Пятьдесят метров.

— Становись рядом, подсказывай высоту.

— Хорошо, командир.

Он тут же пристроился крыло в крыло. «Чуть ниже, выпускай щитки, убирай обороты. Десять метров, пять, чуть-чуть ручку на себя».

Что было дальше — не помню.

Очнулся от ласкового прикосновения чьих-то теплых рук. Открыл глаза: надо мной миловидное девичье лицо.

— Где я? Что со мной?

— В госпитале, милый, была очень высокая температура, теперь все проходит.

«Малярия, — приходит мысль. — Снова дала знать о себе». Я болел ею еще в детстве. Пролежал три дня: заботливые медсестры, врачи, хорошее лечение быстро сделали свое дело.

За мной прилетел сам комэска, устроил меня в фюзеляже Ла-5 и доставил в полк. От него я узнал, что мой самолет уже стоит на стоянке целый и невредимый. Пленки в тот же день были отправлены по назначению.

Все кончилось благополучно благодаря Василию Овчинникову. Он еще раз доказал, что с ним можно идти в огонь и в воду. В полку мне дали два дня отдохнуть, набраться сил. В те дни решалась судьба Днепрогэса. Множество фотоснимков, добытых не менее дорогой ценой, чем те, что доставили мы с Овчинниковым, помогли изучить все подступы к плотине, определить места, где могли быть проложены кабели, заложена взрывчатка. После этого штурмовики буквально перепахали подозрительные места, чтобы нарушить взрывную систему. Разведчики под взрывы бомб, свист осколков находили и резали провода, обезвреживали снаряды.

Все это в темную холодную ночь, в холодной воде. Снаряды и пули противника настигали смельчаков, трудно сказать, кто сыграл решающую роль, кто перерезал, перебил, перервал ту нить, которая могла послать в последнюю минуту сигнал на взрыв плотины. Имена многих известны. Но некоторые из них, и может быть самые главные, так и остались неизвестны. Сколько их неизвестных солдат Страны Советов пало, сражаясь за Родину? И правильно, что советские люди самой почетной считают могилу Неизвестного Солдата.