Страница 148 из 166
Изабель, помоги мне, я люблю этого человека, а ведь я еще не научилась любить!
Хендрикье обнаружила зверя, как всегда, первая. Эктор в городе; говорят, он якшается с французами и вид у него подозрительно веселый, словно он облечен какими-то выгодными полномочиями. Шомон также видел его, но разве Шомон способен на быстрые логические выводы?!
Поставленная в известность, Изабель тем же вечером обратилась к своим друзьям в порту; нужно было обдумать, как спрятаться.
Хоэль и Пепе недоверчиво качали головами, не понимая ее резонов, ее спешки: чего ты боишься? Она попыталась объяснить им, каким образом Эктор может отомстить ей, пользуясь тайными переговорами австрийцев с Пишегрю за спиной у Французской Революции; Шомон предсказал их возможность еще до самого Пишегрю. Но мужчины так ничего и не уразумели.
— Да ведь это же проще простого! — раздраженно втолковывала им Изабель. — Пишегрю готовит заговор, ему нужны гарантии, и он должен представить их, это же дураку ясно! А то, что Эктор попутно работает на себя, вполне согласуется с убогой логикой его характера, — как по-вашему, чего он попросит у Пишегрю за труды?
Она так и не убедила ни того, ни другого, но все же они выполнили ее просьбу, уж больно она волновалась.
Два дня спустя, на рассвете, Хендрикье вернулась с базара бегом: в саду Верхнего города бесчинствует солдатня, они жгут мебель.
Изабель ощутила тот же толчок, что и шесть лет назад: уехать немедля! Пока Элиза и Аннеке складывали одежду и припасы, она взяла Коллена и собрала в кучу свои бриллианты, свой плащ и свою злобную решимость: а ну поторапливайтесь, вы, копуши! Вскоре четыре женщины и ребенок растаяли в туманной дымке порта. Хоэль сердито окликнул их с дальнего конца причала: а ну, живо садитесь в лодку, черт возьми, — Пепе ждет нас на берегу Ноордерэйланда. Вы оказались правы: зря мы не прикончили его тогда!
И в самом деле, они ушли вовремя. Наведавшись поутру в дом, Хоэль увидал распахнутые двери и хмельного Эктора, в гневе бесновавшегося перед Пишегрю, который молча глядел на него из-под тяжелых век.
Они едва не попались! Изабель с мрачным ожесточением шагала взад-вперед по сырой хижине, притулившейся на берегу поросшего ивняком залива. Пепе тщетно пытался растопить очаг плавником, который лишь дымил; в хижине становилось все холоднее.
Не в силах терпеть этот чадящий трескучий огонь, Изабель весь день бродила по заснеженным дюнам; подступившая ночь — и та не утешила ее. Тем временем служанки обустроились в домике; огонь, как и всегда, в конце концов разгорелся. И внезапно Изабель приняла решение. Она надела чепец, приладила повязку на глаз. Стоял лютый холод; она закуталась в шерстяную шаль, сверху накинула плащ, спрятав под него руки, и направилась по едва видной тропинке в город. Хендрикье попыталась удержать ее: куда вы? Если они вас схватят, что станется с нами?
Они едва не разругались. Споря с Хендрикье, Изабель почти с нежностью думала: она меня любит.
— Никто меня не схватит, ну а если и так, что они мне сделают? Убьют? Какая им от этого выгода? Надругаются? Как бы не так, — мой глаз отпугнет любого, пусть от него будет хоть такой толк! Ты думаешь, Эктор не рассказал ИМ про бриллианты? Он глуп, но не безумен, он умеет распознать алчную душу среди тех, кого встречает на своем пути.
Она была совершенно спокойна. Хендрикье глядела ей вслед, прижав руку к щеке, в которую Изабель поцеловала ее напоследок: а все же поостерегитесь, алчные — они ведь не разбирают, один ли глаз, два ли.
Объявленный в городе комендантский час еще больше приглушил и без того негромкий гул таверн, где нынче гуляла одна солдатня. Изабель тихонько пробиралась по затихшим улицам в своих набитых соломой сабо. В январе темнеет быстро, но небосвод, расчищенный резким ветром, еще хранил бледные отсветы дня, а горизонт слабо рдел будущей зарей. Это было красиво. Даже при столь печальных обстоятельствах это было красиво.
По улицам расхаживали ватаги солдат, патрулировавших город; они и не думали скрываться или понижать голос, так что Изабель всякий раз успевала спрятаться за штабелем досок, за изгородью, под навесом. Длинные висячие сосульки дребезжали и звенели под ветром, словно праздничные бубенцы.
Под звуки ленивого шарканья солдатских сапог она размышляла в своем укрытии: война питается плотью и переплетает жизненные воспоминания; ни один мужчина не способен устоять перед тем неодолимым зовом, который страх гибели пробуждает в мужских чреслах. Вряд ли Пишегрю отличается от других, — на это-то она и рассчитывала. И, как всегда, не обманывая себя, признавала, что и ее не миновало смятение, что и ее кровь бурлит.
Низенький портовый домик мирно дремал в темноте. Ну что ж, по крайней мере, знаешь, чего держаться: видно, эти вояки предпочитают богатые кварталы Верхнего города. Единственный часовой лениво прохаживался перед дверью, сутулясь не то от дремы, не то от стужи.
Во втором этаже горел неяркий колеблющийся свет. В окне то и дело мелькала тень человека: склоненная голова, руки за спиной. Это был не Эктор, в такое время Эктор, верно, надувается где-нибудь пивом и злобой, а то еще елозит по чьей-нибудь покорной спине, мало заботясь о том, кому она принадлежит.
Изабель пробралась в задний дворик, прислушалась, вгляделась. Снег был чист, здесь никто не проходил, но это еще ни о чем не говорило. Она подошла к двери. Ключ по-прежнему висел на притолоке, там, где Хендрикье обычно прятала его. В кухонном очаге никто не поддерживал огонь, здесь стоял ледяной холод.
Изабель вошла, заперла за собою дверь. Она радовалась своему открытию: значит, в доме никого — никого, кроме этого молодца наверху, что с громким топотом расхаживает перед камином. Это Пишегрю, именно он, или я совсем не разбираюсь в мужчинах.
Она кралась по комнатам, сторожко замирая на каждом пороге. Вещи были не тронуты, даже пяльцы Аннеке, на которых та с утра до вечера вышивала рубашечки и воротнички для Коллена, наряжая его, как младенца Иисуса, по-прежнему лежали на топорном секретере «Конторы».
Изабель нагнулась к пятнистому зеркальцу, вгляделась в свое лицо. Да, ее губы слишком красивы, чтобы так долго оставаться нецелованными. Она поправила волосы, непокорно вьющиеся с тех пор, как их больше не осыпали пудрой, развязала узел шали на груди. Голова и шея, выступавшая из черного шерстяного платья, выглядели в этой загадочной полутьме весьма аристократически, — во всяком случае, совсем не по-республикански. Эта мысль вызвала у нее усмешку.
Подойдя к клавесину, она принялась играть стоя. Нужно заставить его услышать и поскорее спуститься вниз, она уже озябла от промозглой сырости.
Шаги наверху замерли. Изабель продолжала играть, тихонько, почти речитативом напевая:
Да, это был он, Пишегрю.
Он держал в руке наспех зажженный, дымящий факел, он глядел на нее с враждебным удивлением, недоверчиво и жестко, но за этой чисто военной повадкой крылся обыкновенный, вполне прозаический вопрос, вопрос о нем и о ней. Все в порядке, он не станет звать часового.
— Мои люди ищут вас.
— Вот потому-то я здесь.
— Это что, легкомыслие?
— О нет, генерал, простой расчет!
И оба усмехнулись, каждый своей мысли. У Пишегрю были бледно-голубые глаза с расширенными зрачками. Он не отличался красотой — слишком был грузен для этого, но не жирен, а мускулист, и ноги крепкие, «железные»… Этот церемониться не станет.
— Что вам даст мой арест? Вы хотите заплатить мною Эктору?
— Кто такой Эктор?
— Молодчик со шрамом на физиономии, вечно в подпитии. Не знаю, каким именем он назвался вам.
— Вервиль.
Изабель рассмеялась: вот это да! И что же он наговорил вам обо мне?