Страница 147 из 166
Изабель повесила свой портрет над камином, куда он как раз в этот миг обратил взор; кровавый глаз на сером рябом лице смотрел прямо на него. Это было тем более отвратительно, что генерал минуту назад видел Изабель в том же самом платье и чуть было не поддался очарованию ее хрустально-чистого голоса, который заставил его ненадолго позабыть о своем тайном грабительском зуде.
Свита без особого удивления следила за тем, как генерал, схватив шпагу и плащ, хлопнул дверью; уже в саду он отдал подчиненным приказ немедленно реквизировать дом помощника бургомистра, который завлек их в эту ловушку.
— Ты его придумала, этого Пишегрю?
Барни ел яйца всмятку, макая в них поджаренный хлеб, и пил черный кофе. Он поставил локти на стол и держал чашку обеими руками. Я никак не могла решить, откуда у него эти манеры — от дяди-слесаря с его кучей ключей или же просто он приноравливается к моим, весьма скверным.
— Эй, Керия, ты что, заснула? Ответь, ты выдумала этого Пишегрю?
Еще чего не хватало! Как-никак, это была История Франции и, насколько я знала, история его страны тоже. Барни смеялся: ну и имечко!.. [110]
Я рассказала ему биографию Пишегрю. Она вполне подошла бы самому Бонапарту, только что звали того поприличнее; впрочем, имя ничего не облегчает своему хозяину. В молодости Пишегрю был репетитором в Бриенне. Жизнь куда богаче возможностями, чем любой роман: не исключено, что он учил там Наполеона. Итак, он — всего лишь жалкий учителишка низкого происхождения, которое постоянно препятствует его карьере, когда он начинает делать ее всерьез. С Американской войны он возвращается в скромном чине старшего сержанта. Революция и Случай возносят его в командующие Северными армиями сразу же после Дюмурье, не угодившего принцу Кобургскому и слишком закоснелого, чтобы прибегать к более современной стратегии. Первая война в Голландии была проиграна именно из-за этой косности в военной науке. Пишегрю, как и все худородные честолюбцы, напротив, привержен новым идеям, и он побеждает. Но он слишком хорошо сознает всю шаткость своего положения в столь критический период и усиленно размышляет над этим — смешной, как и его фамилия, и тем не менее крепко держащий в руках и армию, и захваченные им Нидерланды. Сила характера лучше всего проявляется у стен вражеского города.
Барни слушает меня разинув рот.
— У Пишегрю на руках все козыри, понимаешь? Начать хотя бы с его ратных подвигов. Солдаты любят его; скажи он им: давайте завоюем луну! — и они не раздумывая пойдут за ним следом. В этом он ничем не отличается от Бонапарта. Более того: они оба переживают свои звездные часы как раз в одном и том же возрасте.
Судьба завязывает жизнь человека узлом до тех пор, пока он решительной рукой не затянет до конца либо не разрубит этот узел. Иначе из таких переделок не выходят.
Наполеону также сопутствует удача, судьба благосклонна к нему. Пишегрю верит в Наполеона, хотя изредка его обуревают сомнения, что свидетельствует об уме или, скорее, о верном инстинкте. Эти же сомнения помогают ему отбирать себе помощников из окружения Принца и надежно привязывать их к себе. И только позже, когда Пишегрю перестанет сомневаться в Наполеоне, иначе говоря, забудет о своих приступах недоверия, он, ослепленный собственной славой героя салонов и коварной любовью окружающих, позволит беспрепятственно обманывать себя всему свету. До Империи еще далеко. Бонапарт — победоносный и пока еще не всеми понятый генерал — знает, что лучшее средство закрепить достигнутые успехи — это вырвать поводья у Истории и крепко держать их самому; отсюда государственный переворот, 18 брюмера, Консульство и все прочее. Но Пишегрю представляет себе Революцию совсем иначе. Его честолюбие вовсе не простирается настолько далеко, он предпочитает синицу в руке, его мечта — мирно окончить свои дни в цивильном халате, оплаченном благодарной монархией, и вот он строит козни, цель которых — реставрация королевской власти, подтверждение его генеральского чина, отставка и приличная пенсия. Иначе говоря, 39-часовая рабочая неделя и досрочный выход в отставку — предел мечтаний современного чиновника. Пишегрю не с чем себя поздравить.
Барни встал, чтобы вымыть свою чашку; он недоуменно пожал плечами: что это дает для истории Изабель?
Рашель — та поняла, и Элен, и даже Диэго… Иногда я забываю очевидное: мужчина, которого желаешь, редко способен понять или опередить тебя мыслью. Хочешь не хочешь, приходится выбирать — либо развлекаться в постели пару часов в сутки и дохнуть со скуки остальное время, либо наоборот. Но в двадцать пять лет ни о чем таком не думаешь, а короткое удовольствие по формуле-1 раздувается до 24 часов в сутки. Уродство помогло мне созреть раньше времени, так что я, можно сказать, груша-скороспелка. А он, Барни…
— Послушай, если не считать твоих драгоценных цветных металлов…
Он грубо схватил меня за плечи. Глаза его, когда он этого хочет, становятся серо-стальными, жестокими, безжалостными. Цветные металлы, как видно, научили его играть и с людьми. Только на иной манер. По этому поводу он мог бы преподать мне немало трюков и фокусов, — например, как стать миллионером в сорок лет. В настоящий момент он хотел знать, почему мой интерес к Пишегрю объясняет характер Изабель и вытекающие из него поступки.
А может, он… Нет, он не понимал, ему-то ведь не приходилось писать романтические биографии. Я же вдобавок вещала с высокомерно-загадочным видом пифии…
И он ушел, распахнув и не закрыв дверь. Этот сволочной лифт, которого никогда нет на месте, если торопишься, на сей раз оказался тут как тут. Барни бросился в него. Надо же. Как это просто — мужчина, который уходит от вас и при этом не опаздывает на лифт!
Гордыню, зафиксированную в зеркале, можно либо затянуть — на манер тугого корсета, либо, наоборот, распустить. Я получила свою дозу; этим утром я точно измерила ее.
Барни был первым мужчиной, которого я интересовала. Диэго не в счет, — ну что такое брат?! Даже когда он нежно любит, нежно обнимает, все-таки это не Другой, не Чужой.
Барни интересовался Изабель со страстью, которой я желала для себя. Вот почему я реагировала на его уход так, словно у меня вырвали изо рта последний кусок хлеба. И в то же время я ругала себя последними словами. Изабель… я изобретала, я воссоздавала ее… Барни возжелал узнать, как действует механизм, который изобретался и воссоздавался мною. Когда читатель требует, чтобы ему показали устройство прекрасного, приведшего его в экстаз образа, это так же противно, как разоблачать фокусы. Что я должна была объяснить Барни? Что повествование — это, в общем-то, тонкое надувательство, что рассказчик добывает истину, но никогда не выкладывает ее перед публикой целиком, что он лжет, не обманывая, грешит по неведению? Мне нужно было ВСЕ узнать о Пишегрю, чтобы с его помощью создать правдоподобную иллюзию хитроумия Изабель. Я знаю все делишки Пишегрю, о которых сам он умолчал, все его ошибки, которых ему не следовало делать и которые он тем не менее совершил почти сознательно. Эту алчную душу томила жажда оглушительного фиаско; может быть, это единственная его человеческая черта. Я знаю всех женщин, на которых он ни разу не взглянул, — и поэтому могу определить тех, чьих милостей он добивался; определить — и в свою очередь сорвать с них покров неизвестности. В общем, это именно я дергаю за ниточки своих марионеток. Отчего — из страха перед тем, что еще не сбылось, из властолюбия? Ох уж эта ангажированность писателя… неужто мое тело тоже придерживается необходимой в таких случаях нравственности?!
Я с дьявольской проницательностью разбираюсь в душах Изабель и Армана не только потому, что веду от них свой род. Я исследую все хитросплетения их былой страсти с зорким беспристрастием хирурга. Такое отношение позволяет мне выворачивать Историю и Время то так, то эдак, по собственному разумению. Я чувствую себя в их «романе» так же привольно, как моя рука — в моем кармане, и это «расковывает» моих героев, вдыхает в них жизнь. Я и сама живу внутри их бытия, точно яйцо в инкубаторе, ощущая, как в моей наследственной памяти дают всходы все семена, посеянные предыдущими поколениями; я — это я и, одновременно, все те, кто прожил до меня свои жизни в течение двух последних веков. Керия Дос Хагуэнос… Я ношу это имя, и ищу, и ХОЧУ…[111]
110
По-французски фамилия Пишегрю созвучна словам «дешевая шлюха».
111
Имя «Керия» означает на испанском «я хотел(а) бы».