Иуда (ЛП)

— Слушай-ка! — коротко и резко сказал Иуда. — Где ты ночуешь?

Нищий ответил на это хриплым смехом.

— Где ночую? У себя дома!

Иуда смотрел на него с удивлением.

— У себя дома? Где же это?

Нищий гордо взглянул вокруг себя и ответил, хохоча по-прежнему:

— Везде! Все, все мое!

И он с пренебрежением отвернулся от Иуды.

Иуда вскипел гневом, но преодолел себя и сказал:

— Послушай, ты дурак, но мне тебя жаль. Ведь это я выгнал тебя в тот вечер, понимаешь ли, я, но тебе нечего все-таки бояться меня. Ты можешь приходить ко мне ночевать; я тебя жалею и буду, поэтому, пускать тебя к себе, но только на ночь! Понимаешь ли ты, что я тебе говорю?

Нищий ничего не ответил и продолжал сидеть, как бы совсем не замечая его. Иуда не знал, игра ли это воображения, или действительно он видит на губах Аввы насмешливую улыбку. Рассерженный, он повернулся и пошел своей дорогой.

Но, возвратившись вечером домой, он не стал запирать двери.

«Может быть он все-таки придет!» — думал он. Ему казалось, что он и желает этого, и страшится. Он не мог лечь спать, а ходил взад и вперед в тревожном ожидании. Так прошло полчаса.

«Нет, он меня не понял, он не придет!» — подумал Иуда. — «Вот каким я стал презренным существом», — продолжал он нить своих мыслей, «жажду общества нищего.»

Вдруг он встрепенулся: на улице послышались тяжелые, шлепающие шаги. Дверь отворилась, и вошел Авва. Не глядя на Иуду, как будто даже не замечая его присутствия, он запер за собою дверь, поставил к стенке свой посох и присел к столу. Затем он развязал свой узелок и начал есть его содержимое с голодной жадностью хищного зверя.

Иуда не спускал с него глаз. Он испытывал чувство отвращения, в котором в то же время была какая-то своеобразная притягательная сила; он не мог оторвать взора от крепких, ослепительно белых зубов нищего, ему казалось, что они точно светятся.

Покончив с едой, нищий медленно связал опять свой узелок, встал и потянулся. Потом он огляделся в комнате, по-прежнему не обращая внимания на Иуду, подошел к кровати и грузно повалился на нее.

Иуда следил за всеми его движениями с недоумевающим любопытством; но теперь он невольно сжал руки в кулаки, встал и поспешно подошел к кровати.

— Прочь отсюда! Это мое место! — крикнул он с сердцем.

Но нищий не двигался. Когда Иуда наклонился над ним, то увидал, что он уже спит крепким и глубоким сном. Он беспомощно опустил руки; раздражение его не исчезло, но к нему присоединилось смутное сознание, что преимущество силы не на его стороне, и что всякая борьба будет бесполезна. Он простоял несколько минут перед спящим нищим, внушавшим ему не то отвращение, не то зависть, потом кое-как устроил себе в углу горницы постель и лег.

С этого времени они стали жить вдвоем. Но хозяином в доме был нищий. Днем он сидел на своем обычном месте на углу улицы; Иуда проходил иногда мимо него, и всякий раз чудилась ему насмешливая улыбка на губах Аввы. В такие дни он принимал решение запереть вечером дверь и не впускать его к себе. Но, когда вечер наступал, он чувствовал себя таким трусом при мысли, что останется один, что почти жаждал прихода нищего и с какой-то угрюмой радостью ловил звук его шагов на улице. Он смотрел на него, пока он ел, и затем беспрепятственно предоставлял ему ложиться на его кровать. Разговоров они между собой не вели, Иуду удерживал от них тайный страх, нищего, очевидно, презрительное равнодушие. Но когда Иуда ложился в свой уголок, он долго лежал без сна и прислушивался к ровному, глубокому дыханию своего соседа. Каждую ночь он переживал вновь в своих мыслях истекший год; образ Иисуса стоял пред его душой неотступно. Порой ему еще удавалось ценою страшного душевного напряжения сосредоточить свои мысли на сделанной за день работе, на завтрашней плате за его труд, но и тогда образ Иисуса мелькал из-за этих мыслей и отнимал у них всю их сладость. Когда же он слышал дыхание нищего, оно доставляло ему какое-то горькое утешение в его страданиях.

Только под утро засыпал он. Просыпался он среди белого дня; нищего тогда уже не было. Он торопливо одевался и спешил уйти из дому. Почти против воли он всегда проходил по той улице, где сидел Авва. Иуда видел, как он сидел в своем углу, и на губах его ему чудилась насмешливая улыбка.

Порой он недоумевал, в чем же заключается сила того воздействия, которое оказывал на него нищий. Он испытывал к нему отвращение, почти ненависть, а между тем не мог без него обойтись. Ему казалось, что он сам поработил себя ему, что сам он каким-то поступком, или намерением, быть может, просто какою-то мыслью продался ему, дал ему власть над собой, из-под которой не мог больше освободиться.

Но что особенно мучило его, это то, что эти отношения установились у них в силу молчаливого договора; они не обменялись ни единым словом о них. Это придавало им что-то жуткое и таинственное; Иуде иногда представлялось, что первое же слово нарушит чары.

И раз вечером он сделал над собой усилие, принудил себя заговорить с нищим. Тот сидел за столом и ел, когда Иуда внезапно спросил его каким-то странно-сухим голосом:

— Отчего ты, Авва, никогда не работаешь?

Нищий продолжал есть, точно не слыхал вопроса. Но когда он кончил и лег на кровать, то, против обыкновения, не тотчас же заснул, а ответил спустя некоторое время, сопровождая свои слова надтреснутым, режущим ухо смехом:

— Зачем мне работать, мне это не нужно, работают только дураки!

Иуда встал со своего места и начал ходить взад и вперед по горнице. Ему казалось, что нищий следит за ним взглядом, и взгляд этот говорил ему:

«Это ты дурак, а не я! Для чего ты работаешь?»

Вдруг он снова остановился и спросил в прежнем тоне:

— Ты никогда не думаешь, Авва?

Снова услышал он хохот нищего и его ответ:

— Для чего мне думать, думают только дураки!

И он подумал:

«Да, да, это правда, это я дурак, а не он!»

— Так ты разве никогда не думал? — спросил он еще.

Прошло несколько времени, было совсем тихо, он не получил ответа. С удивлением поднял он глаза на Авву, и отступил назад, ошеломленный. Он встретил на мгновение его взгляд, и таким странным, таким глубоким и умным, но мрачным от боли показался ему этот взгляд. Быть может, это было все-таки одно воображение, потому что теперь нищий ответил своим обычным, лишенным всякого выражения лопотанием:

— Была у меня когда-то одна дума, да умерла, я ее убил!

И он с хитрой насмешкой взглянул на Иуду и снова захохотал.

Тогда Иуда преисполнился такого сильного, такого безмерного отвращения, что это чувство изгнало из его сердца страх. — Он подошел вплотную к кровати и, стиснув зубы, сказал:

— Вон отсюда, вон!

Он указал дрожащим пальцем на дверь. Но нищий спокойно поднялся, расправил свои могучие члены и насмешливо ответил:

— Берегись, я сильнее тебя!

И он показал ему свою жилистую, мясистую руку.

Иуда посмотрел на него с минуту, отвернулся, пошел к своей постели и лег. Он слышал язвительный смех нищего и дрожал, как в ознобе. Чувство глубокого унижения наполняло его при мысли о присутствии этого существа, но, когда он вспоминал взгляд, который ему почудился в его глазах, и когда в его ушах снова раздавались последние слова Аввы, холодный трепет пробегал по его телу.

Вдруг до него донеслось глубокое дыхание нищего.

«Он спит!» — беспрерывно повторял его мозг, но он знал, что эта мысль служит только для того, чтоб заслонить другую, пробудившуюся на дне его души. Несколько времени он просидел совсем неподвижно, потом машинально встал, пробрался тихонько к столу, ощупал лежавшие на нем вещи, схватил что-то и судорожно сжал в руке. Это был нож. Беззвучно, задерживая дыхание, подкрался он к кровати, на которой лежал нищий, положил руку ему на грудь, осторожно передвигая ее, пока не почувствовал биения его сердца, и поднял нож. Но в ту же минуту ему показалось, что белые зубы Аввы сверкают из-за раскрывшей его рот насмешливой улыбки. Рука его выпустила нож, и он упал на пол.