Иуда (ЛП)

Взор его не искал больше Марию Магдалину: если случай сталкивал его с нею, он спешил уйти прочь и отворачивался, если Иисус останавливал на нем внимательный взгляд. С тех пор, как они возвратились в Капернаум, Учитель ни разу не разговаривал с ним, порой весь как будто искал к этому предлога, но Иуда пугливо от этого уклонялся.

Он чувствовал, что Иисус один только видит, какая, под застывшей внешностью, смута и борьба в его душе.

Однажды вечером Иуда вышел из Капернаума и стал бродить без дели вокруг города. И вот он внезапно очутился на той же дороге, по которой впервые пришел в Капернаум. Он простоял несколько времени, не зная, повернуть ли ему обратно или продолжать путь, но решился затем на последнее. Медленными шагами двинулся он дальше, к той возвышенности, с которой ему тогда открылась синяя гладь Генисарета, обрамленная зелеными откосами и окрашенными цветом воды скалистыми берегами. Он вспомнил полный предчувствий страх, внушенный ему этим видом, и кивнул себе сумрачно, как бы в подтверждение своей мысли, но не поднял глаз и пошел дальше с поникшей головой.

Пройдя еще немного, он свернул с дороги и остановился у выступа горы, круто обрывавшейся здесь пред спуском в долину. Это было то самое место, где он разговаривал с Марией.

Он посмотрел вокруг, беспокойно озираясь, точно боясь, что его увидят. Потом сел. Нерешительное, тревожное выражение его лица перешло постепенно в жесткое и вызывающее, точно он с обдуманной отвагой хотел дать отпор какой-то опасности.

Вдруг он услышал позади себя шаги и вскочил, словно застигнутый на месте преступления. Он посмотрел кругом себя, ища, куда бы ему бежать, но было слишком поздно, и он остался на месте, ожидая с опущенным взором приближения Иисуса, ибо это шел Иисус.

Он казался погруженным в глубокие и тяжелые думы. Подойдя к Иуде, Он сел на тот самый камень, с которого тот поднялся. Взоры Его полурассеянно скользили по расстилавшемуся перед Ним ландшафту; лишь порой бросал Он быстрый, пытливый взгляд на лицо Иуды. Так просидел Он несколько времени в молчании, забыв как будто, что пришел сюда с намерением побеседовать с Иудой.

Но для Иуды это безмолвие было ужасно. «Он пришел сюда обвинять и укорять меня!» — думал он: — «А после этого все будет кончено!» — и при этой мысли душа его ожесточилась и исполнилась горечи. «Но чего же Он ждет в таком случае, — почему Он не начинает?» И впервые взглянул на Иисуса с тенью отпора в глазах.

Тогда Учитель очнулся от своих мыслей и сказал:

— Поди сюда; сядь возле Меня; Я давно хотел поговорить с тобой.

Его голос был кроток и ласков, хотя несколько грустен, и так непохож на то, чего ожидал Иуда, что его ожесточение мгновенно растаяло, уступив место сильному волнению. Он стоял неподвижно и только качал головой, ибо чувствовал, что он не в силах ответить.

Иисус не сводил с него теперь своего пытливого взора. Снова безмолвствовал Он несколько минут, потом внезапно сказал:

— Расскажи Мне, Иуда что-нибудь о твоей прошлой жизни!

Тот изумленно и вопросительно взглянул на Него. Его волнение постепенно улеглось, и натянутые нервы ослабли. Он стоял сначала, с усилием что-то соображая, как бы стараясь поймать и оформить какое-то убегавшее от него воспоминание, затем опять покачал головой и сказал:

— Что мне рассказать Тебе, Господи! Мне кажется, я не жил, пока не увидел Тебя! Глаза Иисуса все время покоились на нем.

— И все-таки ты не чувствуешь себя теперь счастливым? — спросил Он.

Тогда в груди Иуды началась бурная борьба и со страстной стремительностью он, наконец, воскликнул:

— Господи, отчего Ты не такой, как Иоанн? Отчего Ты медлишь здесь? — Он посмотрел кругом с чем-то похожим на ненависть во взгляде. — Ты сам ведь сказал, что Твое царство не от этого мира, — так зачем же Ты не идешь в пустыню? Я вижу, Ты любишь все это, а между тем Ты сказал — Ты сказал, что кто хочет последовать за Тобой, должен отвергнуться всего, — да, Господи, всего! Почему Ты не уйдешь отсюда далеко, далеко? Если бы и все покинули Тебя, я последую за Тобой!.. Господи, отчего Ты не остался в пустыне? — закончил он чуть не с рыданием.

Иисус смотрел на него сначала с изумлением и несколько раз повторил про себя: «Иоанн, Иоанн?»

Он встал и ближе подошел к Иуде.

— Чему бы Я ни учил тебя, — сказал Он, — ненавидеть Я тебя никогда не учил, ненавидеть эту жизнь и всю ее красоту. — Он опустил взор вниз в долину и, положив одну руку на плечо Иуды, другой указал ему на нее. Голос Его слегка дрожал, когда Он заговорил вновь.

— Видишь, как народ возвращается домой после дневной работы, неужели ты думаешь, что эти люди не любят земли, которая их кормит? Видишь ты отсюда их лица? Не грех написан на них, они полны радости и веселья, полны веры и упования. Почему ты ходишь все один, Иуда, почему ты не побеседуешь с ними? Они тебя многому научат. Видишь ты, как солнце освещает Генисарет, и как все здесь дышит тишиной и миром? И от этого Я должен, по-твоему — бежать? — Тень промелькнула на Его лице и Ом провел рукой по лбу, как бы для того, чтоб отогнать мучительную мысль. — Нет, Иуда, все это, — горы и луга, воздух и деревья, самую траву, которую ты топчешь, — все это ты должен любить, тогда ты и Меня будешь любить так, как нужно!

Иуда смотрел в долину, но мрак не покидал его взоров. Он отвернулся и сказал, теперь уже не стремительно и страстно, как раньше, но настойчиво и угрюмо:

— Господи, я люблю одного Тебя, только Тебя, ничего другого не люблю, кроме Тебя!

Иисус снял руку с его плеча, и опять неудовольствие появилось в его взоре. Он помолчал, потом с печальной торжественностью произнес:

— Иуда, ты не веруешь в Меня!

Иуда отпрянул назад и смотрел на Учителя широко раскрытыми, не мигающими глазами. Но Иисус отвернулся от него. Взор Его упал в эту минуту на женскую фигуру, неподвижно стоявшую на противоположном холме. Он узнал ее.

То была Мария Магдалина. Она, по-видимому, смотрела на них. Внезапная мысль мелькнула у Него; он как будто взвесил ее и потом сказал:

— Ты слишком одинок, Иуда. Пойдем со мной — вон там Мария Магдалина… Я хочу, чтоб вы узнали друг друга.

Иуда испуганно посмотрел на него и беззвучно повторил: «Мария Магдалина!»

— Да, и она тоже держится одиноко. Пойдем; Я хочу, чтоб вы узнали друг друга.

Иуда все время смотрел на него, но постепенно его испуг сменился удивлением.

— Ты хочешь этого, — пролепетал он, затем сделал порывистый, отклоняющий жест.

— Нет, я не пойду, — жестко произнес он.

Иисус не настаивал больше. Он отвернулся и прошел несколько шагов. Потом он снова остановился и взглянул на Иуду, как бы желал что-то сказать, но только печально покачал головой и продолжал свой путь по подъему к холму, на котором все еще стояла Мария Магдалина.

Иуда с возрастающей тоской следил за тем, как Он удалялся.

«Он уходит», — думал он: «уходит, не оказав мне помощи! Почему же Он мне не поможет? Или Он не в силах мне помочь? Всем другим Он умеет помочь, а мне нет, мне нет!»

Из всего сказанного Иисусом только одно пустило корни в душе Иуды, и это были слова: «Иуда, ты не веруешь в Меня!» Они постоянно звучали в его ушах с этой минуты, преследуя его сомнениями и вопросами.

Он отвечал: «Это неправда, ведь я люблю Его, так как же мне не веровать в Него!»

Но этот ответ не давал ему, однако, успокоения. Он чувствовал, что есть все-таки мрак, в который он тщетно старается внести свет, есть гложущее сомнение, которое он тщетно ищет убить.

То, что он во время этого разговора сказал Иисусу, вырвалось из глубины его сердца, неясное, неуверенное, тоскливое, каким оно бродило в нем. Чувство, привязывавшее его к Иисусу, было столь же сильно, как и прежде, сделалось, быть может, еще сильней, по крайней мере, горячей и сознательней; но оно не было больше счастием, а было мучением, снедающей тревогой, полной самоупреков, сомнений, непонятных призывов. Оно не нежилось больше в солнечном сиянии, не звучало заодно с пением птиц, с шелестом листьев, с плеском волн, со всей неуловимой мелодией природы; все это, как бы вторившее прежде издалека ликовавшему внутри его сознанию, превратилось теперь во враждебные, угрожающие силы, производившие натиск на его душу и в дребезги разбивавшие гармонию. Он боялся и думал даже, что ненавидит эту природу, пышная красота которой, развернувшаяся теперь во всем великолепии лета, давила ему душу, как кошмар: ему казалось, что любовь его к Иисусу точно заглушается чужими, непонятными голосами, что он точно заблудился в неведомой стране с чуждым ему языком, с жизнью, которой он жить не мог, и пустыня, сумрачная, бесплодная пустыня являлась для него его настоящей отчизной, настоящей почвой для его воли и стремлений. В пустыне, — вот где любовь его к Иисусу могла достичь своего полного расцвета, питаемая лишениями, бичеванием и постом, — в ненависти к жизни и всем ее наслаждениям, и, когда он в одиночестве вызывал перед собой образ Иисуса, то Его окружала пустыня, и в чертах Его отражалась ее мрачная, угрюмая красота.