За свободу

- Что он и сделал, осветив с поразительной глубиной положение своего отечества - Англии.

- Только в одном вопросе я не разделяю его стремлений и полагаю, что он сам в них разочаруется. Все мы хорошо знаем, что представляют собой князья, и я еще в те времена доказывал Гуттену и Зиккингену, что никогда не найти Мору князя, который пожелал бы учредить столь идеальное государство, созданное воображением писателя.

- Так вы полагаете, что “Утопия” не фантазия, а осуществимая цель? - спросил Макс.

- Послушайте, любезный доктор, - отвечал Флориан Гейер, - вы, вероятно, не раз слыхали проповеди Карлштадта о том, что мир должен обновиться в духе евангелия и вернуться к коммунизму первых христианских общин. По моему разумению, человечество никогда не возвращается назад, к уже пережитым и отошедшим в прошлое формам общежития и учреждениям. Цель, к которой оно стремится в своем развитии, часто может быть скрыта в туманной дали, но она всегда впереди, а не позади. Религиозный коммунизм отжил свой век, и наша цель - социальный коммунизм острова “Утопии”. И я уверен, наступит день, когда мы причалим к его берегам. Убеждение мое так же твердо, как клинок моего меча. И мы уже плывем к этой заветной цели. Иначе разве поднялось бы крестьянство по всей немецкой земле?

Он взял в руки книгу и, рассматривая гравюру на дереве, служившую заставкой, продолжал:

- Если мои слабые познания в латыни мне не изменяют, здесь написано: “Золотая книга истины о наилучшем устройстве государства”. Жаль, что этот великий человек написал ее до нашего восстания. Не то он оставил бы всякие надежды на князей и признал бы, что золотые мысли, высказанные в этой книге, могут воплотиться в золотую правду жизни лишь через разум, волю и мощь народа.

- Достойно удивления, что Вендель Гиплер считает эту книгу шуткой, плодом досужей фантазии, - задумчиво проговорил Эбер гард.

- Меня это не удивляет. Он - великий политик, но только политик, а для понимания “Утопии” нужно нечто большее. Вот вы, дорогой доктор, вы больше чем политик, но всяком случае не только политик.

Эти слова Флориана Гейера сопровождались столь значительным и красноречивым взглядом, что Макс не мог не понять его и покраснел.

Когда на городской башне пробило шесть часов, Флориан Гейер расстался со своим молодым собеседником, приятно возбужденный. Он очутился под темными сводами доминиканской церкви, и в первую минуту ему показалось, что церковь пуста. Но когда его шпоры зазвенели по каменным плитам, из-за чудесного резного алтаря выступила темная фигура и нерешительно направилась ему навстречу. Капюшон черного шелкового плаща, отороченного мехом, был откинут, и Флориан узнал прекрасную Габриэлу.

- Мое послание, должно быть, вас удивило, благородный рыцарь, - начала она, вспыхнув ярким румянцем, и запнулась.

- Вам нужна моя помощь, сударыня? Приказывайте, я к вашим услугам.

- Вы угадали, - уже смелей отвечала она, - но помощь не для меня, а для вас самих. Об одном прошу вас: будьте осторожны. Есть люди, которые хотят помешать вашей встрече с маркграфом Бранденбургским.

- Спасибо, мой прекрасный друг! - отвечал он, изумленный. - Но, по чести говоря, я был бы рад, если бы меня избавили от нужды протягивать руку мира маркграфу. Ибо скорей соединятся вода и пламя, чем крестьянин и дворянин.

- Вы правы, - сказала она, бросив на него удивленный взгляд. - Но именно поэтому я и не понимаю вас. Ведь вы сами - дворянин, а боретесь вместе с крестьянами против своего сословия.

- Я борюсь за свободу, против угнетателей, - спокойно и серьезно отвечал он.

- За свободу? - живо повторила она. - Но что может дать она вам взамен всего, что вы потеряли? Как можете вы стремиться стать равным простолюдину? Называть братьями этих грубых, грязных, зловонных крестьян! Сознайтесь, что вами руководит честолюбие.

- О нет, в этом, при всех моих недостатках, я неповинен, - спокойно возразил он. - В благородном происхождении нет заслуги. Но если я смогу подняться до высшего благородства - до признания права на свободу и человеческое достоинство для каждого, то этим я буду обязан только самому себе. Более высокой цели нет. Человеку дана жизнь, чтобы он стремился к этой цели и помогал возвыситься до нее тем, кто лишен свободы и человеческого достоинства.

Его горячие слова захватили и Габриэлу, и ее прекрасные глаза засияли восхищением. Но она не могла возвыситься до его мировоззрения и со вздохом призналась в этом.

- Пусть так. Но вы никогда не поднимете крестьянина до своего уровня. Вы погибнете, не достигнув цели.

Он посмотрел на нее с состраданием, как на ребенка. Но она продолжала с жаром, слегка коснувшись рукой края его рукава:

- О да, верьте мне, это невозможно. Излишне говорить, что крестьянство не может меряться силами с князьями, что из каждого столкновения оно выходит побежденным. На что вы рассчитываете? На помощь городов? Ландтаг потерпел неудачу. Ротенбург надеется на Швабский союз как на избавителя. Я не должна была это говорить, ведь это мой родной город…

Горячая волна залила ее щеки, но она продолжала:

- Вложите меч в ножны, пока не поздно. Я прошу, я заклинаю вас! Подумайте о своей безопасности!

- Ей ничто не угрожает, - успокоил он ее. - Хотеть еще не значит свершить. Мы еще на ратном поле, и не малодушию, а мечу принадлежит последнее слово. Но почему вы стремитесь, мой прекрасный друг, подобно Далиле, лишить Самсона его силы?

Перейдя на шутливый тон, он взял ее за руку и заглянул в глаза. Она потупила взор, но тотчас подняла веки. Кровь бросилась ей в голову и залила щеки огнем. С трудом сдерживая себя, она воскликнула:

- Потому что я хочу вас спасти! Потому что вы должны жить!

Ошеломленный, он выпустил ее руку. Но она уже не владела собой, страсть прорвалась через все преграды.

- Живи ради меня! Ведь я тебя люблю! - воскликнула она. - Я искала спасения от этой любви в ненависти к твоему делу. Как я могла полюбить тебя, ненавидя его?

- Ведь я должна презирать себя за это! Но все было напрасно. Любовь заставила меня забыть обо всем.

- Бедное дитя! - произнес он. Но она, вспыхнув ярким румянцем, вскричала:

- Нет, не сострадания, а любви я хочу! Ведь я же люблю тебя!

Она обвила его шею руками и прижала свое пылающее лицо к его груди. Он попытался осторожно высвободиться, но она еще крепче прильнула к нему и, вскинув на него свой горящий взгляд, простонала:

- Да, люблю! Бежим куда хочешь, лишь бы укрыться от этой обезумевшей черни, туда где мы будем счастливы вместе.

- Придите в себя! - сурово произнес Флориан Гейер, высвобождаясь из ее объятий. - Как вы могли подумать, что я, как последний трус, убегу с поля сражения? И разве вы не знаете, что у меня есть жена и ребенок?

- Что жена и ребенок, что целый свет, если мы любим друг друга? - воскликнула она, вся трепеща и пронизывая его горящим взором.

Он вспыхнул до корней волос и, сдвинув брови, резко ответил:

- Но ведь я вас не люблю.

Глаза ее широко раскрылись и застыли. Смертельная бледность покрыла лицо. Он же, смягчившись, продолжал:

- Очнитесь, вспомните, что я - непримиримый враг вашей касты. Я не слышал ваших признаний. Расстанемся друзьями.

И он протянул ей руку. Она отшатнулась, вперив в него застывший взор, и не приняла его руки.

- Прощайте, - произнес он и, с состраданием взглянув на нее, удалился.

Без единого звука, как пораженная молнией, она упала за его спиной на каменные плиты.

Всю дорогу до дома Стефана фон Менцингена он шел стремительным шагом, стараясь заглушить в себе тягостное волнение. У торговых рядов под навесом ратуши его окликнул, выглянув из своей лавки, возле которой столпились горожане, золотых дел мастер, один из приверженцев Менцингена.

- Господин фон Гейерсберг! Вы должны быть осведомлены. Неужели это правда?

- Что именно, любезный мейстер?

- Известие о кровавом побоище? - вмешался одни из горожан.