За свободу

Легкий ветерок играл черными локонами Габриэлы. Когда к ней подошла Сабина, на ходу разбирая цветы, она, следя взглядом за полетом птиц, со вздохом вымолвила:

- Ах, хорошо бы улететь!

- А куда бы ты улетела? - спросила Сабина. - Впрочем, можешь не отвечать. Я знаю куда.

- Значит, ты знаешь больше меня, - возразила Габриэла, удивленно взглянув на подругу. - Я как раз ломала себе голову над тем, куда бы улететь. Ну, подскажи мне.

- Нет, на этот раз ты меня не обманешь! - воскликнула Сабина, и кровь прихлынула к ее щекам. - А ты мастерица на этот счет. Как я могла столько лет верить в твою дружбу? Ведь ты всегда меня ни во что не ставила.

- Разве мы все еще в монастырской школе? - насмешливо спросила Габриэла. - Но я хотела бы знать, в каком страшном преступлении против дружбы ты меня обвиняешь?

- Ты еще спрашиваешь? Нет, я была права. У тебя нет сердца! - раздраженно вскричала Сабина. - Ведь я все тебе говорю. Ты знаешь, я не люблю Адельсгейма и выхожу за него поневоле. А ты, узнав, что мое сердце отдано другому, становишься у меня поперек дороги и стремишься им завладеть.

Слезы выступили у нее на глазах.

- Так это ревность? - сказала Габриэла, спуская ноги на землю и пожав плечами. - Что поделаешь, моя милая, пусть я виновата, но с вами со всеми так смертельно скучно.

- Да, ты виновата в том, что заставляешь меня расплачиваться за твои развлечения! - воскликнула Сабина, и ее голубые глаза гневно заблестели сквозь слезы. Габриэла промолчала.

- Если бы ты еще любила его!

Габриэла остановила на ней свой мрачный взор.

- Любила? - переспросила она, растягивая слово. И, немного погодя, закончила: - Какой вздор!

- Но для меня далеко не вздор! - произнесла Сабина дрожащими губами. - Тебе, конечно, все равно. Ты так люто ненавидишь крестьян; как же ты можешь любить их вождя?

- Да, ты права, - согласилась Габриэла и соскользнула с насыпи на землю. - Да, я ненавижу их так, как ненавидела бы самое себя, если бы… если бы все было иначе. Ты разве не знаешь, что у нас, в Ротенбурге, отменены подати, оброки, земельная рента и другие платежи, а ведь в них - все мое состояние. Так не прикажешь ли мне любить тех, кто сделал меня нищей? Куда мне теперь деваться? Об этом и думала я, мечтая улететь.

Природная доброта одержала верх над ревностью в сердце Сабины, и она воскликнула:

- Ах, прости меня, я и не подумала об этом. Но разве здесь ты не у себя дома? Разве ты для нас не родная? Что нам до того, богата ли ты или бедна? Почему ты хочешь нас покинуть?

У Габриэлы чуть было не вырвалось опять: “Да потому что мне с вами до смерти скучно!” - но она сдержалась и, выпрямившись, сказала:

- Ты предлагаешь мне милостыню? Да, да, милостыню, хоть и от любящего сердца. Никогда! Ни за что на свете не соглашусь я жить бедной здесь, где меня знали богатой. А теперь, прошу тебя, пусть все это останется между нами, и не будем больше говорить об этом.

- Напротив, будем говорить, чтобы высказаться до конца. Я должна побороть в тебе эту гордость! - вскричала Сабина.

- Вот идет мой опекун, - прервала ее Габриэла. - Интересно, что привело его в столь поздний час.

Они направились к старому клену, под которым сидели супруги фон Муслор. Те поднялись, приветствуя гостя.

- Мои новости не составляют тайны, - отвечал тот на вопрошающий взор хозяина и поздоровался с Сабиной и своей питомицей. - У меня только что был Иероним Гассель.

- Как, он уже вернулся из Швейнфурта? - воскликнул изумленный Муслор.

- Ландтаг распущен. Полный провал. Едва собравшись, они разошлись, ничего не сделав.

- А Менцинген?

- Тоже вернулся. Гассель приехал вместе с ним и Гейером фон Гейерсбергом. Сейм отрядил их в качестве посредников к маркграфу Казимиру для заключения мира между ним и крестьянами. Они будут ждать указаний, когда его светлости будет угодно их принять.

При упоминании о Флориане Гейере лицо прекрасной Габриэлы побледнело, а потом залилось пламенем. Сабина, которая тоже зарделась, поспешила уйти в дом позаботиться об угощении Конрада Эбергарда. Когда через некоторое время она вернулась, неся кубок и тарелку печенья с пряностями для возбуждения аппетита, Габриэла уже исчезла. Позже Сабина увидела, как ее подруга вышла из увитой жимолостью беседки и направилась в дом. Хотя еще было рано, Габриэла легла в постель, и когда через час Сабина пришла в их общую опочивальню, ей показалось, что та крепко спит.

На следующий день, в канун троицы, в городе почти не чувствовалось праздника. Известие о роспуске ландтага и распространившийся в последнюю минуту слух о том, что внутренний совет отозвал представителей города из Вюрцбурга, вселили смутную тревогу в сердца. Людям казалось, что, уносимые в утлой ладье мощным потоком событий, они с каждой минутой все быстрей и быстрей приближаются к чудовищному водовороту. На рынках почти не видно было крестьян. Зато праздник привлек в город массу нищих. Среди них было немало примелькавшихся лиц, которые появлялись в Ротенбурге, не пропуская ни воскресенья, ни праздника, облюбовывали себе определенные кварталы и располагались для взимания дани на папертях церквей. Один из них, старик с длинной белой бородой, привык собирать обильную жатву у подъездов патрицианских домов. Обычно он стоял на своем посту возле женского доминиканского монастыря - прекрасного в своей строгой простоте здания раннего готического стиля, с фронтонами, увенчанными стрельчатыми башенками.

Этого патриарха оборванцев увидел Флориан Гейер у дверей дома фон Менцингена, выйдя поутру, чтобы посетить доктора Дейчлина и командора Христиана. Пока он вынимал из-за пояса кошелек, чтобы достать монету, нищий протянул ему сложенную вдвое записку. “Прочтите, ваша милость”, - прошептал он и хотел было удалиться, но Флориан Гейер удержал его и спросил, кто его прислал.

- Должно быть, тот, кто писал, с позволения вашей милости, - отвечал, прикидываясь дурачком, старик. Флориан Гейер быстро пробежал записку, содержавшую лишь несколько слов: “Мне необходимо говорить с Вами. Приходите в шесть часов в церковь доминиканского монастыря”. Когда он поднял голову, нищего уже и след простыл.

Сообщения Каспара Христиана и проповедника собора св. Иакова о настроениях, господствующих в Ротенбурге, заставили Флориана Гейера призадуматься. Под вечер он снова вышел из дому, чтобы наконец лично познакомиться с Максом Эбергардом. Благоприятное впечатление, сложившееся о молодом человеке по его письмам, подкрепил Вендель Гиплер, но особенно горячего защитника Макса встретил Флориан в лице Эльзы, когда упомянул о нем в разговоре.

При виде дорогого гостя Макс Эбергард порывисто вскочил из-за своего рабочего стола и, назвав Гейера по имени, протянул ему обе руки. Эльза видела, как подъезжали к ратуше послы, и подробно описала внешность рыцаря Максу.

- Разве вы знаете меня в лицо? - спросил Флориан Гейер, несколько удивленный. Макс смутился, а его гость улыбнулся, вспомнив, как тепло говорила о нем Эльза. Он угадал тайну молодых людей и порадовался за них душой; среди водоворота политических страстей на него повеяло свежим дыханием вечно живого человеческого чувства. Это отвлекло его на время забот и мрачных мыслей, навеянных утренними визитами. Показав на раскрытую книгу, над которой он застал Макса, рыцарь, улыбаясь, спросил:

- Вы, кажется, читали одного из писателей древности?

- Я бы скорей назвал его пророком, ведь он рисует нам грядущие времена, - отвечал, слегка покраснев, Макс. - К тому же он наш современник. Это “Утопия” превосходнейшего Томаса Мора *, о котором вы, должно быть, слышали.

- Конечно, слыхал, - живо отозвался Гейер. - Ульрих фон Гуттен часто говорил нам в Эбербурге об этой книге, подробно рассказывал ее содержание и переводил нам из нее целые куски. Он читал нам также письмо знаменитого Эразма, в котором тот, обращая его внимание на “Утопию”, указывал, что Мор сочинил ее, желая показать причины бедственного состояния государств.