Фанфан и Дюбарри

— Ура! — подхватили солдаты, только вяло, ибо сыты были всем по горло: лазаньем по горам, жарой, войной, в которой неприятеля не видно — и даже заранее той "победой", которая, насколько они поняли, состоять будет в том, что нескольких человек повесят на деревьях, а какую-то деревушку сожгут дотла. Утешить их могла бы мысль о трофеях, но какие могут быть трофеи в этой стране, где у людей вообще ничего нет?

— Господи, да хоть бы с девками какими побаловаться! — подумывали некоторые, чтобы как-то взбодриться.

Мсье де Рампоно тем временем уже слез с пня. Лицо его вдруг стало очень серьезным.

— Офицеры! Унтер-офицеры! Солдаты! — провозгласил он подчеркнуто медленно. — Станем на колени! Его Величество король Франции Людовик XV в день 10 мая отдал душу свою Господу!

Новость эта только что достигла Корсики. Рампоно упал на колени, и две сотни человек последовали за ним. Некоторые, растрогавшись, стали молиться. Остальные старались устроить колени поудобнее. По щекам полковника текли положенные слезы, чтобы в подобающее время исчезнуть. И тогда де Рампоно вскочил и ликующим звонким голосом провозгласил:

— Король умер — да здравствует король! Да здравствует Его Величество король Людовик XVI! Да здравствует её величество королева Мария-Антуанетта!

И когда его войско троекратно прокричало "ура!", кидая в воздух треуголки, полковник снова заорал, срывая голос:

— Радуйтесь, мсье! Радуйтесь! Если полученная мною секретная информация верна, то мы сегодня ночью настигнем Паскуалини! И голову его пошлем в дар нашему новому королю и нашей новой королеве! Господа офицеры, прошу всех немедленно ко мне на совещание!

Странное дело! Колонна двигалась в полной тьме, упорно направляясь к деревне Монербо, где по информации, доведенной до солдат сержантами, скрывался большой отряд вооруженных повстанцев во главе с Паскуалини. Деревню они незаметно окружат и утром атакуют!

Будет настоящий бой! Крещение огнем! Наконец-то они смогут убивать — и умирать тоже! Добиться славы и показать себя! Но Фанфан-Тюльпан все это время думал только о мадам Дюбарри!

При мысли о ней у него болело сердце. Думая, как она теперь несчастна, спрашивал себя, что бывает с фаворитками, утратившими своего короля. И что делает мадам Дюбарри в этот час, когда он, бряцая оружием, шагает в Монербо? Фанфан горел желанием мигом преодолеть те сотни лье, что отделяли его от мадам Дюбарри, той же ночью постучать ей в дверь и сказать:

— Когда-то вы пообещали мне свою защиту. А нынче вам самой нужна защита. Простой солдат Фанфан-Тюльпан душой и телом всегда к вашим услугам.

Но чем же в самом деле занята мадам Дюбарри? Как мог он это знать?

Во Франции, как и на Корсике, была такая же темная полночь. То, что слышалось Жанне в её монастырской келье Пон-о-Дам, не было бряцанием оружия или хрустом сосновой хвои под ногами. Нет, только непрерывный шум дождя, исполнявшего свою грустную песню. Она вдыхала не аромат ракитника и первых плодов земляники, а запах камней своей кельи. Ей дозволялась только одна свеча, в подсвечнике из обожженной глины. Она смотрела на слабое пламя из своей монашеской постели. В желтизне робкого пламени она вновь видела блеск Версальских празднеств, блеск, затмевающий позолоту дворца. Боже, что она сделала, чем заслужила это заключение и ненависть новой королевы? Она всего лишь любила Людовика XV.

Какое одиночество! Нет никого рядом. Дюбарри, отправленный отбывать срок в тюрьме Венсен, вовремя сбежал в Голландию. Ее семья? Она не знала что с ней. Да, какое одиночество! И этот дождь! Та, у чьих ног был весь двор, теперь заперта в этих стенах с пятьюдесятью монахинями, тридцатью хористками и двадцатью послушницами; она, некогда повелевавшая королем, теперь в полной власти весьма знатной преподобной мадам Габриэллы де ля Рош-Фонтене, настоятельницы монастыря.

Только солдат, шагающий в ночи к превратностям судьбы, ощущает такое же одиночество.

Итак, глядя на свою единственную свечу, она в мыслях возвращалась к тому, как в траурном одеянии присутствовала в монастырской часовне на заупокойной мессе, совершаемой одновременно во всех церквях Франции, по Людовику XV. Глядя на пламя бесчисленных свечей она сказала себе:

— Однажды я ужасно согрешила и сегодня Бог меня покарал.

— Да, дева Мария, — рыдала она вставая на колени. — Я произвела на свет ребенка, но мое легкомыслие, мое желание возвыситься, порочное стремление заниматься лишь собой и своей судьбой, страх, что потом этот ребенок станет препятствием на пути к успеху, заставили меня не слушать уговоров и отклонить все просьбы моего бедного отца, брата Анже, мир праху его, и бросить ребенка. Я хочу сказать, дева Мария, что я отказалась от него. Я сделала так, будто его не было, и правда, Пресвятая Дева, я не хотела, чтобы он существовал. Будто убила его, Матерь Божья. Наказана ли я сегодня за это детоубийство? О, сын святого духа и жена Иосифа, пусть ваша сила сделает так, чтобы я однажды вновь обрела этого ребенка, и его прощение, если он знает о преступлении по отношению к нему, будет единственным утешением вашей ничтожной служанки.

А он, — он шел в ночи и думал о ней, как и она о нем.

По приказу, переданному друг другу на ухо, во втором часу ранцы были сняты. Велено было спать, но в большинстве своем солдаты так устали, что, приказа дожидаться не стали и уже спали, свернувшись калачиком или прислонившись спиною к стволу.

До Монербо оставалось метров двести. Когда ночь начала отступать, офицеры развернули колонну, укрытую за деревьями и кустами, в подкову. А чуть подальше ещё десятка три бойцов заняли позиции у дороги, ведшей вниз, в долину, отрезав возможность к отступлению.

Монербо состояло из двух десятков домов, сгрудившихся на голом плато. Ближайшая лачуга стояла метрах в двадцати от леса, последняя на самом краю плато, где то вдруг обрывалось крутым скалистым спуском к лесу метрах в пятистах ниже. Уже светало, становились видны фасады домишек. Нигде ни звука. Никаких дымков. Даже не слышно петушиного пения, так что можно было подумать, что там никого нет и добыча ускользнула! Но в тот момент, когда солдаты уже почти в это поверили, открылась дверь одного из домов и вышла девочка с деревянным ведром. Она направилась к какому-то сараю, где и исчезла. Через минуту послышалось мычание коровы, и Монербо, словно по этому буколическому сигналу, что ночь кончилась, вдруг ожило. Из другого дома вышла одетая в черное женщина, начав прямо на пороге усиленно вытряхивать накидку из овечьей шкуры. Потом появился старик с топором и корзиной на плече. Видимо, собрался в лес, чтобы нарубить там дров. Старик остановился возле женщины, выбивавшей овчину, и что-то ей сказал. Из хлева вышла девочка, едва тащившая полное ведро молока. Вернулась в дом, но тут из соседнего здания вышла супружеская пара, которая смеясь, направилась к опушке леса, он — с граблями на плече, она — с ведром воды. Все выглядело таким спокойным, естественным и обыденным, что Фанфан-Тюльпан, прижавшийся к земле рядом с Гужоном, процедил сквозь зубы:

— Не может быть, приятель, мы попали не по адресу!

И тут пришел приказ примкнуть штыки. Тюльпан, Гужон-Толстяк, да и другие удивленно переглянулись.

— Не собираемся же мы штыками колоть детей и стариков! — возмутился Гужон.

В ответ раздался вопль, перепугавший всю колонну и заставивший оцепенеть жителей деревни. Это взревел полковник:

— Вперед! В атаку! Стрелять только по моему приказу!

И солдаты словно черти выскочили из леса — как черти у которых с головой не все в порядке — в тот самый миг, когда толпа крестьян, перепуганных ревом полковника де Рампоно, выбежала из своих домов. Произошло всеобщее смятение, испуганные женщины падали на колени, мужчины поднимали руки, где-то расплакался ребенок, — и славные вояки полковника де Рампоно притормозили, с бега перешли на шаг и наконец остановились, спрашивая себя, какого черта они здесь делают и кого атакуют — не этих же молящихся женщин и все ревевшего младенца… Но тут сквозь двойной строй своих солдат промчался со шпагой в руке полковник, не переставая орать: