Фанфан и Дюбарри

Долгий путь туда я совершил по большей части на спине коня одного писаря из Римской курии, который, возвращаясь в Рим, принужден был пролежать четыре дня в одном трактире, где я мыл посуду, поскольку зад у него был сбит до крови, и не по его вине, а по вине его коня.

Тут у меня случилось крупная неприятность, когда меня застал начальник стражи Эсперандье за неприглядным обращением с его невестой, — прислугой в том же заведении (но и она со мной обращалась весьма неприлично!). Мы поругались, и я, к несчастью, разбил Эсперандье нос и вынужден был исчезнуть, даже не получив расчет! Поскольку я счел, что на меня ополчатся все стражники в тех краях, пришлось направиться на северо-запад, ибо я собирался податься в моряки. Но я не буду описывать все мои приключения, милая Элеонора, только ещё два слова о том, что касается моего ухода.

Тогда я зашел к брату Анже, и тот меня отвез в Версаль, где — смотри не упади! — должен был представить меня моей матери. Вот это было б да! Мне обзавестись матерью — мне, у которого её никогда не было! Кроме того, я собирался нанести визит одной особе, о которой тебе никогда не говорил, но которую встретил в тот день, когда ты меня послала к Лабиллю за перчатками: графиня Дюбарри! Вот так! Но тут несчастья на меня посыпались один за другим! Я потерял из виду несчастного брата Анже, а когда нашел, мне сказали, что час назад он вдруг скончался в приемной, где беседовал со своим приятелем. И его отвезли куда-то, потому, что в Версале не умирают! И я от боли и одиночества начал кричать, как сумасшедший, что хочу видеть графиню Дюбарри, так что два стражника, взяв меня за шиворот, вывели на парижскую дорогу и надавали под зад, чтоб не возвращался! Представь, в каком смятении я был: ведь потеряв опекуна, терял и мать!

Нежно тебя целую, милая Элеонора! Можешь писать мне на тюрьму в Гонфлере. Когда я выйду отсюда, двинусь в Нант — ведь я всегда хотел быть моряком. Тогда пошлю тебе свой новый адрес.

Фанфан. (Ты знаешь, что мне уже тринадцать?)"

Письмо это, в котором Фанфан рассказывает, что ему довелось пережить, но ни словом не упоминает о своем самом сильном впечатлении — о ночном визите в Версаль, о том, как влез он таки на "Крышу мира", — так вот, письмо это осталось без ответа! Все потому, что не дошло до Элеоноры. Та год назад опять перебралась куда-то, и ни те, кто въехал в её бывший дом, ни мы теперь не знаем, ни где она теперь живет, ни чем там занимается.

Фанфан вышел из тюрьмы в Гонфлере в октябре 1771 года и дней за двадцать добрался до Нанта.

Три года очень изменили его. В нем был уже метр шестьдесят пять. Долгие скитания, тяжелый труд, немало дней, проведенных в любую погоду под открытым небом, укрепили его мышцы, а грудь расширилась и налилась силой.

Усы ещё не выросли, а голос, возмужав, остался столь же мелодичным чем Фанфан теперь и пользовался в разговорах с особами противоположного пола.

В Нант он прибыл среди ночи, под проливным дождем, и там его запах моря и шум прибоя довели до порта, где он заночевал в канатном складе. Восторженно дыша соленым воздухом, он слушал, как ветер воет в снастях, вдыхал аромат пеньки и дегтя. Совсем рядом колыхались на волне большие корабли, стуча бортами друг о друга, и засыпая Фанфан представлял, как стоит на палубе одного из них и смотрит, как из вод Атлантики встают неведомые земли.

Потом о снах пришлось забыть — нужно было поскорее найти себе место на каком угодно корабле, ибо в кармане не было ни су. И даже пистолет, который удалось утаить в Гонфлере, пришлось продать в Кане, чтобы было на что жить. Книги он продал ещё раньше. Пришлось сменить и костюм, теперь на нем была какая-то куртка с капюшоном и штаны лионского трактирщика, но все теперь стало мало и расползалось по швам. А если человек привык следить за собой, такое одеяние может подорвать его уверенность в себе!

Для Фанфана наступили дни разочарований. Никто его не нанимал, поскольку каждому нужны были специалисты — плотники, коки, канониры, к тому же почти все считали, что он слишком молод, хоть он и клялся, что ему шестнадцать. Без еды он выдержал два дня — пил только дождевую воду. На третий день, пойдя на площади де Мартруа на рынок, он умыкнул оттуда под курткой круг ливерной колбасы. В давке никто его не видел.

— Голодное брюхо к совести глухо, — сказал он. — Господи Боже, я тебе клянусь, что красть не буду, пока снова не проголодаюсь!

Присев на столбик на пустынной узкой улочке, он достал свою добычу и уже собрался приняться за нее, когда вдруг рядом остановился небольшой экипаж, влекомый одной лошадью и управляемый кем-то, сидевшим внутри. Фанфан, сгорая от стыда, не поднимал глаз.

— Не будете же вы есть это всухомятку! — сказал женский голос.

Фанфан, как виноват бы он ни был, при звуках женского голоса всегда глядел орлом. Вот и теперь тоже.

Особа, правившая экипажем, теперь смотрела на него. И сквозь опущенное окошко в дверце экипажа он углядел изящное лицо в обрамлении курчавых локонов и шелкового шарфа.

— Мадам, примите мое почтение! — Фанфан встал. — Прошу вас, окажите мне любезность и взгляните на эту колбасу — огонь ваших прелестных глаз в момент её согреет!

— О, он совсем не изменился! — воскликнула женщина и залилась неудержимым смехом.

Это была Фаншетта Колиньон!

— Фаншетта? Быть не может! Я не сплю? Что делаешь ты в Нанте?

— А ты? — она вылезла из коляски.

— Как видишь… отдыхаю. Но как ты хороша! Еще краше, чем прежде!

— Мне уже семнадцать. О, милый мой, какая радость! — воскликнула она, бросаясь к нему в объятия, хотя, по правде говоря, выглядел Фанфан не слишком прилично. — Мой маленький Фанфан! Я думала, что никогда тебя не увижу!

— Я тоже… Но так часто думал, стала ли ты сестрой Фелицией или матушкой Анжеликой…

— Как видишь, этого не случилось, — с деланной печалью вздохнула Фаншетта. — Я оказалась недостаточно хороша для Господа…

— Тем лучше! Я так за тебя переживал, твердил себе, что ты умрешь с тоски и воздержания!

— Молчи уж, хулиган! Вначале я-то думала всерьез. Хотела кончить жизнь, умерщвляя телесные влечения!

— Моя вина! — признал Фанфан. — Ах, как я каялся! — добавил он полушутя.

— Забудем прошлое! — в тон ему сказала Фаншетта и засмотрелась на него. — Но ты ещё очаровательней, чем в детстве, когда я занялась твоей учебой!

— Чему же ты меня могла учить? Вот я тебя — действительно…

— Хвастун! Ты даже не лишил меня девичества!

— Ну ладно, ладно, — великодушно уступил он. — Зато теперь я к твоим услугам!

— Поехали ко мне! — предложила она.

— К тебе? Ты что, здесь живешь?

— А что, похоже, что я сплю под мостом? Взгляни получше!

— Какой прелестный шелковый шарф! — оглядел её Фанфан. — И тонкие белые чулки, сафьяновые туфельки, корсаж зеленого шелка с широкой белой юбкой так тебе идет! Да, ты права, под мостами ты не ночуешь!

— Я не просила тебя так меня разглядывать! — она погрозила пальцем у него под носом.

— А что?.. О! — Фанфан ошеломленно вытаращил глаза: на руке Фаншетты он увидел кольцо, она была замужем!

— Так ты…

— Как видишь! Ну так что, садишься?

— Чтоб познакомиться с твоим мужем?

— Чтоб разогреть твою колбасу! — она задорно подмигнула и расхохоталась.

Через четверть часа они уже сидели в кокетливо обставленных апартаментах, принадлежавших Фаншетте и её мужу, на ке де ля Хаф на втором этаже большого частного дома XVII века. Фанфан старательно вымылся, чего с ним не случалось уже долгие недели, потом они отдали должное колбасам. Читатель поймет, что мы имеем в виду.

Нетерпеливая Фаншетта разделась донага, едва они переступили порог квартиры! В камине так жарко пылал огонь! Не говоря ни слова, они накинулись друг на друга на супружеском ложе с задором и усердием людей, возобновляющих дружбу с детских лет и торопящихся наверстать потерянное время и кончить, наконец, то что когда-то начали.